Бюро темных дел - Фуасье Эрик
Валантен, воспользовавшись тем, что комиссар, терзая бедную Аглаэ, как будто забыл о нем, сделал несколько шагов по туннелю. Было ясно, что лучшего шанса ему может и не представиться. Задержав дыхание, молодой инспектор вытянул правую руку, прицелился и спустил курок.
Звук выстрела громовым эхом заметался по туннелю. Пуля отрикошетила от стены в нескольких сантиметрах от головы Фланшара, и Аглаэ вскрикнула.
– Мимо! – выпалил комиссар, оттолкнув девушку, и выпрямился с торжествующей улыбкой, адресованной противнику. – Ай-ай-ай! Похоже, теперь перевес на моей стороне. У вас было два пистолета, а стало быть, две пули. Первую вы потратили на тюфяка Грисселанжа, а сейчас глупейшим образом расстались со второй. – С этой победной тирадой комиссар уверенно двинулся к Валантену, небрежно держа собственный пистолет в опущенной руке.
Инспектор, застывший на месте, дал ему приблизиться. Когда их разделяло всего несколько шагов, Фланшар медленно поднял руку с оружием. Достаточно было заглянуть в его горящие злорадством глаза, чтобы понять, какое ликование он испытывает при мысли о том, что противник теперь полностью в его власти. Но Валантен не дал ему времени насладиться триумфом. Вскинув заряженный пистолет, полученный от Видока, он выстрелил в комиссара почти в упор.
Фланшар широко раскрыл глаза, в которых отразилось недоумение, и медленно осел на пол, как сдувшийся воздушный шар. Через несколько мгновений он был уже мертв – растянулся в желобе, уткнувшись лицом в вонючую жижу, которая быстро окрасилась алым.
Не став задерживаться для того, чтобы удостовериться в смерти врага, Валантен бросился к Аглаэ. Девушка, испытавшая сильное нервное потрясение, сжалась в комок у решетки, обхватив руками лодыжки; ее била крупная дрожь. Когда инспектор упал рядом с ней на колени и хотел заключить в объятия, она невольно отшатнулась.
– Аглаэ, это я, Валантен, – попытался он ее успокоить. – Все закончилось, волнения позади. Вы в безопасности.
Голова девушки по-прежнему была опущена, и ему пришлось напрячь слух, чтобы разобрать отрывистые, невнятные слова, которые тяжело срывались с ее губ. Голос Аглаэ казался вялым и безжизненным; грязные, спутанные волосы скрывали выражение лица.
– Это… правда… всё… правда? Ужасы… которые про вас… говорил… он… тот человек… все обвинения… в газетах?
Валантен, не зная, что еще можно сделать, взял ее ледяные ладони в свои и крепко сжал.
– Поверьте мне, Аглаэ, Фланшар солгал или сам пребывал в заблуждении. Я не убивал отца, чтобы завладеть его состоянием, и не причинил никакого вреда Дамьену Комбу. Это не просто неверно, это было бы невозможно.
Аглаэ подняла на Валантена огромные золотисто-карие глаза – в них читалось удивление и растерянность.
– Что… что вы хотите сказать?
– Я не могу быть виновным в преступлениях, в которых меня обвиняют. Не могу по одной важной причине, – проговорил Валантен странным, надломленным тоном. – Потому что Дамьен Комб – это я.
Глава 40, в которой Валантен исчезает
– Да, я и есть Дамьен Комб. Но мне удалось забыть эту истину на семь долгих лет.
Валантен дождался, когда они с Аглаэ останутся наедине в фиакре, чтобы поведать ей во всех подробностях свою историю, ибо она вправе была это услышать. Девушка из-за него рисковала жизнью, поэтому заслуживала узнать тайну, которую прежде сумел раскрыть лишь один человек: тот, кого Валантен любил и ценил больше всех на свете до самой его безвременной смерти, приемный отец, Гиацинт Верн.
– Мне было восемь лет, когда я попал в руки Викария, и двенадцать, когда сумел от него сбежать. Но часть меня так и осталась в том погребе, заточённая во мраке. Я понял это спустя семь лет после побега, когда прочитал в «Вечернем эхе» заметку о неожиданной и страшной находке в Бельвиле: об одном из убежищ монстра.
– Я уже ничего не понимаю, – пробормотала Аглаэ, к которой постепенно возвращался здоровый румянец. – Мне казалось, Дамьен – имя другого мальчика, того, с кем вы провели в заточении несколько недель.
Они с Аглаэ вышли из подземелья на площадь Согласия около двух часов ночи, изнуренные усталостью и пережитыми испытаниями. Видок, к счастью, пообещал заняться формальностями самостоятельно. Бывший шеф бригады «Сюрте» заверил Валантена, что у него еще остались связи на улице Иерусалима и он сумеет всё уладить. До рассвета Эмили де Миранд и доктор Тюссо уже окажутся за решеткой, а подробный рапорт об этом деле будет лежать на столе у префекта полиции. Он также сказал, что остальное подождет до завтрашнего дня и в любом случае им будет проще объясниться с полицейским начальством, когда виконт де Шампаньяк придет в себя, обретет память, ясность сознания и сможет подтвердить их слова.
Таким образом успокоив Валантена, бывший каторжник велел ему больше ни о чем не думать, кроме как о том, чтобы отвезти Аглаэ домой и хорошенько отдохнуть самому. До конца выполнив роль доброго самаритянина, Видок еще каким-то образом ухитрился в столь поздний час раздобыть для них свободный фиакр, избавив тем самым от необходимости тащиться пешком по спящему Парижу.
Несмотря на жгучую боль в раненом плече, Валантен решил не откладывать больше откровенный разговор с Аглаэ. За последние часы он пережил такую бурю эмоций, перехлестывающих через край, что чувствовал потребность излить душу. К тому же он боялся, что, если не выговорится сразу, потом уже не сумеет найти нужных слов для своих откровений. Сейчас его разум был подобен запертой комнате, которую нужно было срочно проветрить, чтобы пыль не легла толстым саваном на все, что там находится. И еще надо было пользоваться моментом, пока боль в плече настолько выматывала его, что сил держать внутреннюю оборону не оставалось. В общем, довериться Аглаэ он мог сейчас или никогда. Валантен понимал: если он хочет вырваться наконец из своего одиночества, необходимо обнажить перед ней душу, рассказать о своих страданиях…
– То, в чем я вам сейчас признался, – продолжил молодой человек, и его глаза на изможденном, осунувшемся лице лихорадочно заблестели, – стало известно мне самому благодаря психиатру, доктору Эскиролю. Мой приемный отец проконсультировался с ним втайне от меня, будучи уверенным, что специалист по душевным болезням сумеет мне помочь. Но лучше будет рассказать вам эту историю с самого начала… Как я уже упомянул вскользь, родители бросили меня во младенчестве, и я о них почти ничего не знаю. Мне не исполнилось и месяца, когда я был отдан в приемную семью лесника из Морвана. Оттуда меня в июле тысяча восемьсот пятнадцатого года, едва мне сравнялось восемь, и забрал Викарий. Он привез меня в парижское предместье у Монтрёйской заставы и запер в погребе своего дома. Я и представить тогда не мог, что проведу в том страшном месте, в заточении, четыре долгих года и стану жертвой противоестественных склонностей извращенца в сутане.
Лицо Аглаэ омрачилось, когда она слушала о страданиях, пережитых ее спутником. Из деликатности или какой-то душевной стыдливости она не могла открыто взглянуть ему в глаза и произнести слова утешения, но ее глубочайшее сочувствие и так было заметно: оно проявлялось в участившемся, прерывистом дыхании, от которого все быстрее поднималась прелестная грудь девушки.
– В столь раннем возрасте ребенок не может понять, что означают такие громкие слова, как «Зло» или «Рок». Я искал объяснение тому, что со мной случилось, и в итоге убедил себя, что все это произошло по моей собственной вине. Решил, что я плохой и потому должен быть справедливо наказан. Именно это и было тяжелее всего выносить – укоренившуюся во мне уверенность, что я заслуживаю своей участи. Тяжелее физических страданий. Это и еще одиночество.
– Вы не пробовали сбежать раньше?
– Как ни безумно это звучит, но я смирился со своей долей. Викарию удалось подавить во мне всякую волю к сопротивлению, превратить меня в свое домашнее животное, послушное и почти благодарное за то, что хозяин уделяет ему крохи своего внимания. А потом, в один злосчастный день, по прошествии многих месяцев и лет моего плена, он заставил меня сделать нечто ужасное. Намного ужаснее, чем все остальное…
