Апрель в Испании - Джон Бэнвилл
Лоулесс – вот оно, вот как её зовут! Анджела Лоулесс. Или, по крайней мере, под таким именем она здесь жила.
Он оперся подбородком на руки и рассеянно посмотрел на залив. Сегодня море окрасилось в приятные глазу цвета, синий, какой-то сине-зелёный, а ещё блестяще-серебристый оттенок, похожий на окрас рыбьей чешуи. Малышка рядом с ним за последние десять минут ни разу не пошевелилась. Терри посмотрел на неё. Она явно уснула. Спала она вообще часто. Трудилась много – Малышка была востребована среди клиентов. Странно, но он не возражал против того, что она делает это самое со всеми этими парнями. Терри презирал их, но в то же время жалел какой-то странной жалостью. Правда была в том, что он не получал особого кайфа от того, что сам предавался с ней этим утехам. В этом было что-то механическое. Она занималась этим с двенадцати лет, и в ней не осталось никакой воли к борьбе. Она была – как бы сказать? – пассивной. Тогда как ему нравилось ощутить немного сопротивления. Впрочем, он проникся к ней симпатией. Она была жесткошёрстной, как терьер. Выращенной в суровых условиях, как и он сам. Терри и его малышка-терьерочка.
Интересно, сколько ей лет? Она сказала, что ей двадцать один, но ведь они всегда врут как дышат. Он дал бы ей меньше, восемнадцать или около того. Не то чтобы это имело значение. Он не знал собственного возраста. Однажды в приюте ему показали какую-то бумагу, как утверждалось – его свидетельство о рождении, но документ был явно чужой, на нём и имя-то стояло другое. Если кто-то об этом спрашивал, он отвечал, что родился 12 декабря, в тот же день, что и Фрэнки Синатра, Синеглазый Старик собственной персоной. Не знать настоящей даты было стыдно. Это как бы подытоживало всё, в чём его обделили по жизни, всё, что у него отняли. Если бы он когда-нибудь выяснил, кто его родители, уж он бы знал, что делать. «Привет, мам, привет, пап». А потом – бах! бах!
Он вздохнул. Было скучно – ну да и фиг с ним. Этот пляж не походил на те, что дома. Здесь можно было часами сидеть, ничего не делая, а тебя так и не начинал колотить озноб.
Простейший способ попасть в больницу – заболеть. Терри не болел ни дня за всю свою жизнь. Конечно, мог бы притвориться, но врачей-то ведь так запросто на арапа не возьмёшь! У них там какие-то анализы, тесты. Надо бы заиметь хотя бы температуру, или пятна на коже, или сломать что-нибудь. Так что этот вариант отпадал. Другой способ – чтобы там оказался кто-то, кого Терри мог бы навестить. Никто не обратит на него внимания, пока он будет ходить по коридорам с букетом цветов в одной руке и коробкой шоколадных конфет в другой: «Как ты себя чувствуешь сегодня, милая? Тебе не больно?»
Он снова окинул взглядом Малышку – её тонкие загорелые руки, её хрупкие, ломкие запястья…
41
Квирк сказал Фиби, что поедет в больницу с ней, но она ответила «нет», будет лучше, если она отправится туда одна. Затем он предложил, чтобы её сопроводила Эвелин. Это предложение она тоже отвергла.
– Хотя бы позвони заранее и скажи ей, что придёшь, – посоветовал Квирк.
– Один раз я уже позвонила, и она повесила трубку. С чего бы ей поступить как-то по-другому, если я позвоню ей снова?
Они сидели в гостиничном баре, который она уже считала центральной штаб-квартирой команды искателей Апрель. Квирк заказал выпивку, хотя была ещё только середина утра. По крайней мере, он пил вино, а не что-то покрепче, – белое вино он считал даже не настоящим напитком, а всего лишь чем-то вроде прохладительного, тонизирующего средства, чтобы взбодриться после завтрака.
– Но что ты подумала, судя по звуку её голоса? – спросил он. – Ты определила, что это она? В смысле, Апрель?
Квирка невозможно было не пожалеть. Он смотрел на Фиби встревоженным, просительным взглядом маленького мальчика, который серьёзно наврал и теперь умоляет старшую сестру прикрыть ему спину. Неуклюже повязанный комок бинта на левой руке делал его ещё более уязвимым.
– Не знаю, она это была или нет, – сказала Фиби, смягчая тон. – Она произнесла всего несколько слов по-испански, полагаю, спросила, кто я такая. Я назвала своё имя, и линия оборвалась.
Эвелин была там же – сидела с ними за столом и не обращала на них никакого внимания. Она вязала что-то бесформенное из серой шерсти. Страффорд спустился раньше и некоторое время слонялся по первому этажу, после чего вышел наружу и сел за столик под навесом в обнимку со своей книгой. Его Фиби тоже стало жалко. У него не было реальной причины находиться здесь, и он, очевидно, сознавал свою удручающую ненужность.
Фиби вздохнула. Она сердилась. Чувствовала себя обманутой, одураченной, помимо воли втянутой в какой-то мутный проект. После того как женщина из больницы так бесцеремонно повесила трубку, девушка долго сидела на краю кровати, уставившись на раздражающе неразговорчивый телефон. Она по-прежнему не могла отделаться от мысли, что отец подстроил всё это, лишь бы отдалить её от Пауля, хотя чем больше она об этом думала, тем менее вероятным это казалось. Квирк был кем угодно, но уж точно не ревнивым папашей.
– И что же ты будешь делать? – допытывался он теперь.
– Просто приду в больницу и потребую встречи с ней.
– А с чего ты взяла, что она согласится на встречу с тобой, если даже не пожелала говорить с тобой по телефону?
– Скажу, что не уйду, пока она не выйдет ко мне. Скажу… скажу, что к тебе в руку попала инфекция и мне нужно проконсультироваться с ней.
– Так меня лечила не она, – возразил Квирк.
– Ладно, я что-нибудь придумаю. Просто посижу там столько, сколько потребуется. В конце концов они сдадутся и скажут, что ей придётся выйти и поговорить со мной, хотя бы для того, чтобы от меня избавиться.
Тут Эвелин вдруг подала голос, напугав их обоих – они почти забыли, что она тоже здесь.
– Дорогая моя, мне изначально не стоило позволять твоему отцу звонить тебе, но то, что ты здесь, – это так приятно! Почему бы вам с мистером Страффордом не выйти прогуляться по набережной? Сегодня такой чудесный день. Можешь сходить в больницу и поискать эту женщину в другой раз.
Фиби не ответила и раздражённо отвернулась. Она уловила искру надежды, загоревшуюся в глазах у Квирка, – он явно тоже
