Апрель в Испании - Джон Бэнвилл
В номере Фиби неподвижно встала посреди комнаты, пытаясь восстановить равновесие. За открытым окном виднелось бледно-голубое дневное небо. Тюлевая занавеска шевелилась, и её край со слабым скребущим звуком скользил взад и вперёд по ковру.
Телефон стоял на тумбе рядом с кроватью.
Его приземистый, самодовольный чёрный корпус словно бросал ей вызов: «А ну-ка попробуй подойди!» К телефонам она испытывала ту же антипатию, что и к отелям. «У меня так много общего с отцом», – сокрушённо подумала Фиби. Подняла трубку. Мужчина-оператор, бодрый и бойкий, бегло заговорил с ней по-английски, и это по какой-то причине её возмутило. Он попросил повесить трубку, сказав, что перезвонит позже. Фиби положила трубку. Прикосновение к бакелиту, тяжёлому, гладкому и холодному, заставило её вздрогнуть.
По дороге сюда ей пришло в голову, что вся эта суета вокруг «доктора Анджелы Лоулесс» и того, кем она является или не является на самом деле, может быть не более чем тщательно просчитанной уловкой отца, призванной разлучить её с Паулем Фиртелем. Она вполне допускала, что Квирк на такое способен, так как он бывал весьма коварен, когда задумывал какой-то план. Он всегда относился к Паулю с неодобрением, хотя тот был племянником его жены – а может, как раз-таки по этой причине? Его недоверие не имело никакого отношения к тому, что Пауль еврей, это Фиби знала наверняка. Нет, в случае с Квирком дело всегда коренилось исключительно в личной неприязни.
Она упала на кровать, крепко прижав руки к матрасу по обе стороны от себя, и задумалась. Затем снова схватилась за телефонную трубку, намереваясь отменить звонок в больницу. Однако на этот раз Фиби попала на другого оператора, чей английский оставлял желать лучшего, так что ей не удалось толком объясниться, и в конце концов она повесила трубку. Она была взбудоражена. Напомнила самой себе птицу, бьющуюся в сети, бесцветной, как воздух.
Телефон зазвонил, да так резко, что Фиби подпрыгнула, а пружины матраса под ней откликнулись собственным дребезжанием. Она сняла трубку. Это был первый оператор, сообщивший, что соединяет её с больницей. Затем женский голос заговорил с ней по-испански. Запинаясь, Фиби ответила по-английски: «Будьте добры, я хочу поговорить с доктором Анджелой Лоулесс».
Она ждала, закусив губу. Чувствовала каждое биение собственного сердца.
На линии раздалось шипение, а на заднем плане – звуки разговоров. Где-то вдалеке зазвонил электрический звонок. Затем она услышала приближающиеся шаги. Резиновые подошвы двигались по резиновым плиткам пола.
– ¿Sí? – раздался другой женский голос. – ¿Quién es este, por favor? [50]
– Простите, – сказала она, – я не говорю по-испански. Меня зовут Фиби Гриффин. Я хочу…
Линия оборвалась.
40
Терри Тайс, отдыхая на пляже неподалёку от «Лондреса», закуривал сигарету. Спичку он держал в сложенных чашечкой ладонях, потому что с моря дул бриз. Терри сидел на большом полосатом полотенце, положив локти на колени, и лениво щурился на залив. На нём были бежевые брюки и всё та же полосатая рубашка с большими рукавами, в которой он до сих пор не был уверен на все сто процентов. Он не видел смысла в пляжах и даже не снял штиблет, не говоря уже о носках.
Терри чувствовал, что привлекает излишнее внимание своими белыми руками и ещё более белыми голенями. Даже ребёнком он избегал побережья, а когда всё-таки оказывался там, единственным удовольствием для него было рушить песочные замки, которые строили другие дети.
Люди здесь казались такими глупыми, особенно туристы – толстые женщины, бледные как куски сала, и мужчины с засученными манжетами брюк и косынками из платков на головах для защиты от солнцепёка. А ещё были настоящие мужики, все как один напрягающие мускулы, словно считали себя Джонни Вайсмюллерами. Что же до плавания, то вот уж натурально занятие для лохов. Представьте себе, каково барахтаться там по шею, когда все вокруг орут и брызгаются водой друг другу в лицо, или стоять, уперев руки в бёдра, да с тем самым отсутствующим выражением на лице, которое моментально выдаёт, что человек мочится в море!
Малышка валялась рядом с ним, одетая в блестящий чёрный купальник, который делал её немного похожей на белька. Она лежала на животе, повернув лицо набок, а щеку уронив на тыльную сторону ладоней, – спала или, по крайней мере, дремала, прикрыв глаза.
Она была красоткой, не признать этого Терри не мог. Кожа её отливала тёмным золотом, была тёплой и слегка шершавой на ощупь. Особенно же его завораживали Малышкины волосы – такие чёрные, такие матово-блестящие. Ни у кого прежде не видал он таких волос, разве только у некоторых цыганок с запада Ирландии, когда жил там, в Каррикли. Они приходили каждый сентябрь, продавали самодельные жестяные банки для сбора ежевики.
Одна из них как-то раз с ним заговорила – крупная костлявая женщина, закутанная в шаль. Он едва понимал, что она говорит, такой у неё был сильный акцент: «Бла-аслови тя Бох, сынок, дай те щасья и долгих лет жизни!» А затем будто бы из ниоткуда нарисовался кто-то из братьев и сказал ей, чтобы она убиралась туда, откуда пришла, пока он не вызвал полицию. Самому же Терри отвесил подзатыльник – просто за то, что тот слушал её речи. Терри оглянулся на женщину, которая шла по прибрежной тропке, босиком, ярко сверкая и громыхая жестяными банками, нанизанными на руку, и охватила его вдруг по ней такая тоска, будто она украдкой привязала его к себе огрызком резинки, а та всё тянулась да тянулась, истончалась да истончалась, покуда цыганка не свернула за поворот и не скрылась из виду, а резинка не оборвалась.
Может, у него у самого текла в жилах цыганская кровь? Если да, то Терри был бы вовсе не против. Это были суровые ребята, крепкие и жёсткие, такие не позволят катить на себя бочку. Однажды они заявились в Каррикли целым табором и выкрали оттуда молодого парнишку, одного из своих, которому не стало житья от брата Харкнесса. Они кричали Харкнессу, чтобы тот вышел, снял свой белоснежный воротничок и встретился с ними лицом к лицу, но тот благоразумно не высунул носа на улицу. В конце концов вызвали полицию, и цыгане разбежались, умыкнув под шумок и своего парнишку. Всё училище ликовало, а на следующий день за завтраком, обедом и чаем на столах в трапезной не появлялось ничего,
