Твид и кровь - Дейзи Вэнити
– Что я тебе сделала? – прошептала она, глотая слезы. – За что?
Он промолчал, и Эдит взмолилась:
– Прошу, отпусти меня! Я никому ничего не скажу! Умоляю!
Но мистер Морелл покачал головой и сказал:
– Нет.
Вот так просто, без всяких оправданий и даже намека на сожаление в тоне.
Он толкнул ее ногой обратно в снег, и Эдит, ударившись головой обо что-то твердое, прикрыла глаза. Дядя перехватил ее ослабевшие руки и быстрым отточенным движением перемотал их веревкой у нее за спиной. Осознав, что освободиться точно не удастся, Эдит выгнула спину и стиснула кулаки, чтобы веревка не прилегала слишком уж плотно. Штаны промокли, снег забился за воротник анорака, ныли от холода уши и нос. На секунду ей пришло в голову, что если уж она должна умереть, то пускай это случится быстро и безболезненно. Она так испугалась этой мысли, что распахнула глаза.
Они оказались совсем рядом с тем местом, где были повешены Лима и Монстр, в пятнадцати-двадцати метрах. Отсюда в полутьме Эдит различила исписанный школьниками ствол дуба и что-то белое, оттенком чуть теплее снега. Она быстро отвернулась.
Какое облегчение, что Хиро в лесу нет. Эдит с самого начала не восприняла всерьез блеф мистера Морелла, но маленькая глупая мысль о том, что это может оказаться правдой, неприятно давила ей на грудь. По крайней мере, ему не пришлось стать случайной жертвой. Самой Эдит следовало быть осторожнее, она ведь дала слово. Не такая уж она и умная, как считает мистер Морелл.
– Зачем надо было делать вид, будто окно разбили снаружи? – вполголоса спросила она, пока мистер Морелл, ногой прижимая ее к земле, наматывал веревку на руку.
На миг на его равнодушном лице промелькнуло удивление.
– Потому что все оказалось слишком уж легко. Меня не должны были отпустить. Этим делом неизбежно заинтересовались бы вновь. Я должен был сделать все, чтобы в следующий раз подозрения легли не на меня. Если окно разбили снаружи, значит, это не учитель.
– И ты решил подставить Хиро, – утвердительно произнесла Эдит, дернувшись. – Но почему он?
– Он ее парень – разумеется, это он ее убил. К тому же я терпеть не могу выскочек.
Он поморщился, но в его отвращении промелькнуло кое-что еще – страх.
– Шумных, невыносимых задир. Они считают, что им все позволено. Словно…
Его веки задрожали, и на мгновение он стал напоминать прежнего себя.
– Словно все остальные – мусор.
– Ты уже видел таких, как он, – догадалась Эдит, и на нее нахлынула волна жалости и омерзения, принадлежавшие вовсе не ей самой. – Они с тобой… плохо обошлись?
Глаза мистера Морелла вспыхнули, и он с силой дернул веревку. От боли Эдит хрипло заорала, но он лишь улыбнулся – медленно, удовлетворенно.
– Я знаю, ты себя ненавидишь. Не выносишь даже звука собственного голоса. Не смотришься в зеркало. Когда видишь острые предметы, прежде всего тебе хочется вонзить их в себе в висок. – Явно взволнованный, он перевел дыхание. – Я знаю.
Мистер Морелл со свистом вытащил из брюк ремень, и у содрогнувшейся Эдит задрожали веки. Она не могла дышать, сердце застряло в самом горле.
– Пожалуйста, не надо! – прошептала она, пока он деловито примеривался к собственному ремню – взвешивал пряжку, проводил пальцем по потрепанному кожаному краю. – Я никому ничего не скажу! Дядя, пожалуйста!
Он поднял на нее широко раскрытые, полные лихорадочного возбуждения глаза.
– Конечно же, расскажешь, – спокойно возразил он, делая шаг к ней. – Ты ведь умная девочка.
Эдит замотала головой и засучила ногами, пытаясь отползти, но мистер Морелл ловко ухватил ее за лодыжку и подтянул к себе. Завизжав, Эдит попыталась пнуть его второй ногой в грудь, но он бросил ремень, обхватил обе ее ноги за колени и навалился на них всем своим весом.
– Помогите! – завопила она хриплым от удавки и холода голосом. – На помощь!
– Не вынуждай меня еще и затыкать тебе рот, – пропыхтел мистер Морелл. – Ты ведь знаешь, я терпеть не могу шумных детей.
Потянувшись за ремнем, он нащупал его в снегу и осторожно, почти бережно продел мотающуюся из стороны в сторону голову Эдит в образовавшуюся петлю.
Даже голос его изменился. Раньше Эдит не замечала в нем низких, плавных, почти напевных ноток. Казалось, и слова эти принадлежат кому-то другому, а он просто повторяет их по привычке, словно мантру.
Мама Эдит редко упоминала о своем отце, а когда делала это, ее губы сжимались в тонкую линию, и Эдит понимала, что продолжать расспросы не стоит. Эдит знала, что ее дед был англичанином и настоял на том, чтобы дети, Масаки и Сатоко, получили и английские имена.
Наверняка многие страницы в их семейной истории были переписаны, вырваны или забыты, но их последствия никуда не делись. Живым доказательством тому был дядя Эдит, восседающий на ее ногах и с медленным, мучительным удовольствием затягивающий ремень на ее шее.
– Ты – не твой отец, – наугад сказала Эдит, пытаясь поймать судорожно мечущийся дядин взгляд. – Ты не виноват в том, что он… – она сглотнула, подыскивая слова, – что он с тобой делал.
Мистер Морелл застыл и отклонился, не выпуская ремень. Чтобы не задохнуться, Эдит пришлось приподнять голову и запрокинуть подбородок. Лицо дяди она различала лишь краем глаза, и увиденное ее не порадовало. Его выражение напоминало посмертную маску – спокойную, с легкой полуулыбкой на губах. Вместо глаз зияли черные провалы.
– Не понимаю, о чем ты, – сказал он. – При чем тут мой отец?
Эдит сглотнула и часто задышала. Затылок так заледенел от снега, что даже прикосновение металлической пряжки к шее казалось почти приятным.
– Он ведь… делал то же самое с тобой… Он душил тебя.
Лицо мистера Морелла оставалось каменным, и она продолжила:
– Все, что он говорил тебе, – неправда… Я люблю тебя. Пожалуйста, перестань.
Дядя улыбнулся, и Эдит с ужасом осознала, что он снова медленно тянет конец ремня на себя.
– И я тебя люблю, Дита, – буднично отозвался он.
Эдит думала, что перед ее глазами пронесется вся жизнь, но мир всего лишь свернулся до унылого темно-коричневого клочка неба, снега, пропитывающего одежду, и прикосновения пряжки. Петля из выделанной кожи сначала мягко обхватила ее шею, а затем вдруг с силой сдавила. Эдит успела задержать дыхание, но из-за давления на шею в глазах все равно потемнело, небо пошло пятнами и смазалось, а тяжелое, надрывное дыхание дяди растворилось в исступленном биении сердца. Было больно, только
