Искатель,1994 №2 - Дональд Уэстлейк
Я продолжу свой рассказ. В конце второй недели мой сын и его товарищ совершили побег. Не стану занимать ваше внимание перечислением опасностей, которым они подвергались, и лишений, которые им довелось перенести. Сообщу лишь, что для изменения своей внешности они переоделись в платье двух крестьян, подкарауленных ими в лесу. Прячась днем и передвигаясь по ночам, беглецы ухитрились добраться до французского города Ремийи; им оставалось пройти полтора километра — всего полтора километра, капитан, — чтобы миновать линию германских войск, но их задержал патрульный отряд улан. Какая жестокость судьбы, не так ли, капитан, попасться в руки неприятеля почти в самом конце долгого пути, когда спасение было уже так близко!
Своим свистком граф дважды подал сигнал, и в обеденном зале появились трое крестьян с угрюмым выражением на лицах.
— Пусть они будут у нас уланами, — продолжал граф. — Командир улан, установив, что перед ним французские солдаты в крестьянской одежде, проникшие к тому же в расположение германских войск, решил безо всяких церемоний и суда повесить беглецов. Мне кажется, Жан, что средняя балка — самая крепкая.
Незадачливого вояку выдернули из кресла и подтащили к тому месту, где через огромную дубовую балку, пересекавшую потолок зала, была переброшена веревка с удавкой на конце, которую тотчас накинули капитану на шею, больно сдавив ему горло. Крестьяне схватили другой конец веревки и поглядывали на графа в ожидании его распоряжений. Побледневший, но не сломленный страхом капитан сложил на груди руки и с вызовом посмотрел на человека, который казнил его.
— Теперь вы стоите на пороге смерти, капитан, — снова заговорил граф, — и, судя по тому, как шевелятся ваши губы, молитесь. Мой сын тоже шептал молитвы, когда находился лицом к лицу со смертью. По счастливой случайности, к месту казни подъехал генерал, который услышал, как юноша молится о своей матери, и настолько растрогался — ибо у него тоже был сын, — что отослал улан, оставив при себе лишь адъютанта и приговоренных к смерти. Выслушав рассказ моего сына и узнав, что у матери этого юноши, являющегося последним отпрыском древнего рода, очень слабое здоровье, он сбросил веревку с его шеи, как я сбрасываю ее с вашей, расцеловал его в обе щеки, как я целую вас, и отпустил его на все четыре стороны, как поступаю с вами я, капитан, и да снизойдут на вас благословением все добрые напутственные пожелания этого благородного немецкого генерала бедному Юстасу, хоть и не смогли они отвратить жестокой горячки, от которой мой мальчик умер.
Вот при каких обстоятельствах капитан Баумгартен — окровавленный, с обезображенным лицом и едва стоящий на ногах — в конце той ненастной декабрьской ночи снова очутился на дороге и во власти дождя и ветра.
Перевел с английского Геннадий ДМИТРИЕВ
Авраам ДЭВИДСОН
ИСТОКИ НИЛА
Боб Роузин встретил старого Питера Мартенса в конторе Рутерфорда на Лексингтон-авеню. Боб сидел в приемной, когда к нему подошла секретарша и пригласила войти в кабинет Тресслинга. Второй посетитель, старик с портфелем, поднялся в эту секунду со своего кресла, и Боб, проходя мимо, увидел, что глаза у старика были выпуклые, желтоватые, с набухшими жилками и в уголке одного из них рдело кровавое пятно.
— Очаровательный рассказ, — сказал Джо Тресслинг о произведении Роузина. — Но, видите ли, зрителям нашего «Телечаса тетушки Кэрри» нравится думать, что в войне между Севером и Югом победил Юг. И кто мы такие, чтобы говорить им обратное?
В том году пророчили гибель короткому рассказу, журналы умирали дюжинами, как майские жуки, и для того, кто хотел заработать на жизнь писательским ремеслом, разумным, по мнению Роузина, было пробраться на телевидение.
Вернулась секретарша и озарила их холодной заученной улыбкой:
— Мистер Мартенс все еще ждет.
— О, боюсь, что сегодня я не смогу его принять, — покачал головой Джо Тресслинг. — Разговор с мистером Роузином оказался столь увлекательным, что я и не заметил, как ушло время, ну и… Мартенс — великолепный старикан, — сказал он, улыбаясь Бобу и пожимая ему руку. — Один из ветеранов рекламного дела, знаете ли. В свое время неплохо писал. Да и сейчас еще рассказывает порой занятные штуки. Очень жаль, что мне некогда его слушать. Надеюсь вскоре увидеть вас здесь, мистер Роузин, — он продолжал держать Боба за руку, подводя его к двери, — с одним из ваших новых очаровательных рассказов. Только помните: никаких костюмированных спектаклей, действие не должно происходить за границей, ничего шокирующего, устаревшего или авангардистского, а превыше всего — ничего противоречивого или мрачного. Вы ведь, надеюсь, не один из этих сердитых писателей, а?
Еще не успев ответить, Роузин заметил, что для Тресслинга он уже перестал существовать.
Направляясь к лифту, Боб завернул не за тот угол и, возвращаясь, столкнулся лицом к лицу со стариком. Раздвинулись дверцы лифта, и они вошли вместе. Старик не мигая смотрел на Боба, его желто-красный глаз напоминал куриный эмбрион.
— Самое меньшее, что вы можете сделать, — сказал он без предисловия, — это угостить меня стаканчиком виски. Уж коли правдивый Тресслинг на вас возложил вину за то, что не может меня принять, лгун проклятый!.. Черт возьми! — воскликнул он. — Вот в этом старом портфеле — здесь столько всего, если бы только они…
— Идемте выпьем, — сказал Роузин. День был жаркий, и он рассчитывал на прохладу бара.
В баре действительно было прохладно. Боб не слушал старика — тот неясно говорил о содержимом своего старого портфеля, о предсказании путей развития моды, — а заговорил о своих собственных заботах. Постепенно старик, накопивший богатый опыт пренебрежения со стороны слушателей, сам стал внимать ему.
— Это было в то время, когда все читали «Аку-Аку» Тура Хейердала, — говорил Боб. — Вот я и подумал, что мой материал попадет в струю, потому что я писал об острове Пасхи
