Время старого бога - Себастьян Барри
Странно и страшно хоронить жену на кладбище, которое от твоего дома отделяют жалкие триста метров. Выходит, теперь оно тоже часть дома? Флеминг в парадной форме, как в тот раз, на днях. Больше десятка женщин со всего Динсгрейнджа, с которыми Джун сдружилась за эти годы — ни с одной из них Том не был знаком. Все они по очереди жали ему руку, а одна-две крепко его обняли — такие теплые, в красивых пальто. Утешение от незнакомых. Винни и Джо по бокам от него, словно охрана президента — стреляли глазами, будто высматривая в толпе убийц. Но смерть уже сделала свою работу. Это его дети, они оказались здесь закономерно. На удивление холодный летний день, тело в безобразном гробу — Джун никогда бы такой не заказала, — прекрасные печальные лица ее подруг, беззвучные рыдания Флеминга во время речи Тома над открытой могилой. Добрые люди рядом. Миссис Карр к тому времени уже сама лежала в могиле, но будь она жива, смерть Джун вряд ли бы ее взволновала. Возвращались на гнездовье грачи, исчеркав небо черными штрихами, а исполняющий обязанности пастора — мистер Грин, бакалейщик из ближайшего магазина — говорил о ней искренние, прекрасные слова, и грачи вторили ему своим карканьем, удивленные, но ничуть не испуганные суетой под буками, где они гнездились. Винни не плакала, как будто слезы — это плюсовая сторона горя, а она где-то глубоко в минусе. Джун была фантастической матерью, вне всяких сомнений. И когда об этом сказал мистер Грин, то не дежурными фразами. Винни была вылитая Джун четверть века назад, как будто Джун явилась на свои же похороны. Джо, потрясенный и растерянный, словно ему читали инструкцию, как избежать катастрофы, на незнакомом языке. Саймон, школьный друг Джо, обнимал его за плечи. И все они дрожали от горя. Тряслись, как напуганные щенки. Как новорожденные жеребята, беззащитные, с трудом встающие на ноги в непонятном новом мире. В мире без Джун. Не так давно приходской священник запретил бы ее хоронить в освященной земле. Теперь пусть заткнутся. Не бывать здесь больше священникам, чтоб им провалиться. Череда глаз, вот что ему запомнилось; подруги Джун с утонченными, всеведущими душами и небывалая стойкость Винни — стойкость перед лицом несчастья, словно немая молитва, обращенная к матери. А затем — долгие тягостные дни, когда разум должен осознать, что произошло. Наконец они поняли. Мама. Его жена. Невероятная женщина. Та, что выдержала все, кроме освобождения. И сердце Винни… нет, не разбилось, скорее, вышло из-под ее власти. Дома на кухне она заваривала чай в темно-зеленом чайнике, а к чаю подавала странные сэндвичи, совсем крохотные, как для ребенка-малоежки. Микроскопические треугольнички ветчины. Сэндвичи, сведенные к минимуму. Микросэндвичи. Горячий чай обжигал губы. Чай в чашках, которые купила Джун в «Вулворте» в Дун-Лэаре году этак в шестьдесят восьмом. Веселенькие, в стиле поп-арт, по моде шестидесятых. А чайные ложки она покупала в «Тоттерделле». А тарелки — в «Арноттсе», ездила за ними в центр, а Том ее встретил у моста О’Коннелла, чтобы забрать у нее тяжелую коробку. Он вспомнил, как боялся, что придется ехать медленно и они создадут на улице затор (он же полицейский, как-никак), а Джун устроила коробку в багажнике, словно кладку яиц. А водитель грузовика сзади просигналил и широко улыбнулся Джун. А она по-хипповски показала ему «викторию». Знак мира. Все хорошо на этом свете. В этой комнате каждая мелочь, каждое сочетание цветов, каждый предмет мебели, каждая фотография на стене — Бетт Дэвис, Боб Дилан, их любимый пляж на острове Мэн, старый маяк в Дандженессе, куда они однажды для разнообразия съездили в отпуск, — все здесь было выбрано Джун. А ночью он лежал в кровати, что всегда была ее кроватью. Ее убежищем среди ночной тьмы, где он стерег ее, словно верный пес, словно Кухулин. В час сов, в час луны. Без нее. Винни и Джо в своих детских спальнях, она на холодном летнем кладбище, останки ее в омерзительном гробу. Сердце ее остановилось, в мозгу не бьется мысль. Лицо не светлеет, не омрачается.
