Время старого бога - Себастьян Барри
Таинственно, словно перелетные птицы, вновь появились у его порога Уилсон и О’Кейси. Ими руководила забота о нем. Они принесли весть, что кровь его не совпала с кровью на одежде из старого пакета с вещдоками, но Берн, надеясь избежать своей участи, продолжает выдвигать обвинения. Неизвестно, хватит ли этого генеральному прокурору, чтобы привлечь Тома. Вряд ли до этого дойдет, но журналисты обрадуются, если узнают, откуда ветер дует. Вот на чем держится жизнь в Ирландии — надо знать, откуда ветер дует. И крылатые фразы здесь по большей части связаны с погодой. Том, сидя рядом с новыми друзьями, отчетливо сознавал, что Уилсон и О’Кейси, если это им будет выгодно, сами же его и сдадут, что бы ни говорили они ему в лицо. Потому что так все устроено. Он и сам так делал не раз. Вроде бы и нет у них причин так поступать, однако опыт ему подсказывал, что с точки зрения закона дружбой можно пренебречь. Нужно выбить признание любой ценой, всеми правдами и неправдами. Возможно, не у него, а у Берна. Им нужно привлечь Берна к суду, разоблачить, упечь за решетку. Они мечтают сидеть в баре «У Нири», обмывать свою победу. Жаждут всей душой. Это написано на их лицах, сияющих, задорных.
Стало ли ему легче? В этом он не был уверен. Кажется, ему было уже все равно, что с ним будет. Зато не все равно, что будет с другими, что может случиться с мисс Макналти и ее сынишкой. И он изложил суть затруднения Уилсону и О’Кейси, и те в ответ затянули ту же печальную песню, что и здешние полицейские. Что они могут сделать? Следить за портами, морскими и воздушными? Куда там! Преследователь-муж имеет право поехать куда угодно, высадиться где пожелает. Потому что закон ему позволяет, такова наша правовая система. Ничем не поможет закон молодой актрисе. Даже такой хорошенькой, заметил О’Кейси совершенно некстати. Вообще-то, он был не прочь увидеть ее во плоти. Не ее ли смазливая мордашка красовалась на огромном плакате у входа в кинотеатр «Амбассадор»? — он же видел, видел! Так уж повелось — холостой полицейский всюду ищет жену. Но ведь О’Кейси женат, он говорил Тому, разве нет? Но Том забыл. И не хотел сознаваться, что у него вылетело из головы.
В эти дни Том, казалось, возвысился над собой, увидел себя со стороны. Как ни странно, он уже не боялся. Смятение удалось преодолеть, хоть и не до конца. От его страданий не было лекарства. Ему просто-напросто не хватало жены и детей. Он жаждал, чтобы те были рядом — а их рядом не было. И исцелиться он не мог, оставалось лишь тосковать, но прежняя растерянность отступила. Он рассказал себе историю своей жизни и многое про себя понял. Словно воспарив над собой, он видел себя сверху и замечал немало нового. Это было не хорошо и не плохо — просто проявлялось, и все. До сих пор, независимо от возраста, в любой компании он чувствовал себя самым молодым, теперь же — самым старым. И с Уилсоном, и с О’Кейси. Но было время, когда он не знал этого чувства.
Уилсон и О’Кейси попрощались. О’Кейси почему-то порывисто обнял его, коротко, по-мужски, как сын обнимает отца перед долгой разлукой. Уилсон пожал Тому руку и многозначительно кивнул. Том был целиком на их стороне. Их цель — завершить дело наилучшим образом. Берн негодяй, и не будет ему пощады. Если есть у него душа, пусть кипит она в адском котле. Даже в том, как Уилсон помахал на прощанье Тому, угадывалось дикое желание поймать Берна, заломить нечестивцу-священнику руки за спину и надеть наручники. Увести его навстречу суду и возмездию. Навстречу тому особому страданию, что ожидает человека в тюремной камере, зачастую изощренному, невидимому. Навстречу неотвратимым карам уединения. Да будет так.
Ему казалось, будто он исчезает, гаснет, как последнее пятнышко света на экране старого телевизора. Выключи лампу, и на боковую. В поселке он запасся сигаретами и исправно курил по десять штук в день, по-армейски. Со всех сторон его обступали тайны, загадки, и, не в силах их разрешить, он с ними просто смирился. Хватит усложнять себе жизнь. Чего ради? Жизненная сила Джун, ее свет, ее прелесть — где это все? Десять долгих лет прожил он без нее, а казалось, только сейчас ее лишился. Он не переживал заново весь ужас, всю остроту утраты, он чувствовал нечто иное, неописуемое. Он, словно сокол, оторвавшийся далеко от сокольничего, взмывал все выше, в небесный эфир, разорвав невидимую нить, что связывала их. Нить привычки и голода. Ни то ни другое отныне над ним не властно. Он обделен, обобран, но и свободен — да, свободен как птица. Его недугу нет названия. Ни врач, ни философ не пролил бы на это свет. Теперь он выше этого, парит в небесной синеве, в разреженном воздухе. Невесомый — ни Джун, ни Винни, ни Джо. Он весь пылает огнем свободы. И есть в этом что-то до странности общее со счастьем.
Вся эта история — не что иное как цепь ужасов, спору нет. Слов не подобрать, чтобы все эти ужасы описать, и много лет он старался их не описывать никому, а главное, себе. Никогда не позволял этой ленте кошмаров раскручиваться перед глазами. Старался думать о чем угодно, только не об этом. Думал о том, чего на свете нет, беседовал с несуществующими людьми, появлявшимися в его жизни из ниоткуда, словно перекати-поле. Общался с призраками, только бы не рассказывать эту историю. Замкнул свой ум тяжелыми ржавыми железными скобами. Все, хватит. Нельзя оставаться жителем страны горя — въезд туда закрыт, паспорт его аннулирован. Теперь надо быть мужественным. Конечно, сам того не сознавая, он держался мужественно всю жизнь. Такова правда, но видная лишь со стороны. Главное, что он чувствовал шестьдесят с лишним лет — смятение и трепет, они сопровождали его постоянно, словно кто-то гудел над ухом. Теперь это отступило, ослабло. Уж не вмешался ли в дело Господь? — спрашивал он себя. Неужто пришел конец его мытарствам? Неизвестно. Его настораживала ясность на душе, исступленная легкость — словно Бог-целитель что-то ему впрыснул невидимой иглой. Он не знал, в чем дело. Зато неведомая сила знала. Словно раздался звонок: вернись, вернись, нельзя больше плыть на этой лодке, с течением тебе не совладать. Вот бухточка, брось здесь якорь.
А предыстория была такова. После долгих вроде бы спокойных лет Джун однажды, когда он был
