Утешение изгоев - Евгения Михайлова

— Понятно, — задумчиво произнес Семен. — Но вы жалуетесь только на проблемы в семейных отношениях. Это совсем не мой профиль. Хотите, я вам порекомендую специалиста по психологии семьи?

— Нет, спасибо. Подобной болтовней я сыта, читала на их форумах. Какие они специалисты. Они спекулянты на чужом горе.

— Жестко. Но я могу говорить лишь о том, что в состоянии предложить сам. К примеру, на первом этапе — серия сеансов психотерапии по поводу вашего дискомфорта: причины, детали, раздражители и так далее. Так можно выйти и на решения. И как вариант — следующий этап: мое знакомство и контакт с вашими близкими: не только с мужем, но и с Катей. Вдруг разберемся в чем-то.

— Нет! — Евдокия резко встала. — Ничего не выйдет. То есть выйдет как всегда. Я у всех окажусь сволочью и ехидной, отравляющей им жизнь. И я опять ошиблась в своих надеждах, что есть человек, который мне поможет. Вы мне не помогли. Я вам что-то должна?

— В принципе, я беру плату за время. Но вы — нет, не должны. Раз мы потратили мое и ваше время совершенно без пользы — то вы ничего не должны. До свидания.

Евдокия вылетела, не попрощавшись. Вошла Тася.

— Ну и тетка, Семен Михайлович. Я немного слышала, а потом, она на меня налетела, чуть с ног не свалила и прошипела: «Ты нарочно встала поперек всего?» Слава богу, что ушла.

— Не хочется тебя разочаровывать, но готов поспорить, что Никитина вернется. Так что сохрани ее карточку.

Прошло несколько недель. Семен постоянно существовал в двух измерениях. Он работал, анализировал каждый случай, старался использовать все свои знания, умения, понимание, чтобы приблизиться к реальному, пусть крошечному позитивному результату. И он же критически рассматривал себя со стороны: какова цена его свободы от казенных пут, каково процентное соотношение удовлетворения и дискомфорта. И честно отвечал себе. Свобода, конечно, бесценна, но тяжесть личной ответственности, собственного эмоционального багажа, который становится все более громоздким, потому что это сконцентрированное горе людей, ждущих его помощи, — это уже не дискомфорт. Это постоянная боль неизлечимого хроника, который в равной степени стремится и избавиться от нее — и сохранить, как главное содержание своей жизни.

У Семена не получалось научиться отдыхать, отвлекаться, забывать. У него появилась категория пациентов, общение с которыми часто казалось важнее контакта с близкими. Потому что первых лишь он сам был обязан поддержать и проводить за горизонт, чтобы они не умирали в одиноком холоде, а до конца ощущали тепло жизни. Несмотря ни на что. Чаще всего это были онкобольные, самые стойкие и мужественные люди, каких Семен встречал. Их ежеминутные попытки удержать жизнь — на самом деле никому не видимые подвиги. Только сейчас Семен ясно увидел, что разум, чувства, любовь, жажда живого ответа не гаснут постепенно вместе с телом. Они становятся только сильнее, острее, трагичнее, как пряный аромат цветов, готовых к гибели после рассвета.

Семен скрывал даже от жены то, какую боль причиняют ему расставания, о которых никто не знает. А еще к нему приходили люди лечить разорванные души после смерти детей, ждали понимания и советов. Что-то, наверное, получалось, но потом Семену приходилось тайком от всех зализывать собственные раны, горе оказалось таким заразным.

И на таком душераздирающем фоне он был обязан стать лечебной жилеткой для тоскующей дамы, брошенной очередным любовником, для обиженных и раздраженных свекровей и тещ, для юных бунтарей, которые однажды проснулись и поняли, что их главные враги — рядом. Это родители, не сумевшие дать богатства, свободы, права открывать ногой любую дверь. И пациенты из этой, несомненно, не самой несчастной категории бывали иногда ближе остальных к суициду. Они не хотели прощать жизни отступлений от желаемого идеала. Они собирались отомстить тем, кто был ближе всех. С них глаз нельзя было спускать, крепко хвататься за эту соломинку — попытку спастись: они все же пришли к своему психотерапевту.

Семен не забыл Евдокию Никитину. У него просто не было паузы, чтобы о ней вспоминать. Но как-то утром вошла Тася и сказала громким шепотом:

— Там эта… Тетка, которая меня чуть не свалила. Она мужа приходила сдавать как похитителя детей за то, что он повез свою дочь к бабушке и дедушке. Никитина. Говорит, чтобы вы ее приняли без записи, потому что у нее особая ситуация. Командирша у нас нашлась. Прогнать, что ли? Она же в прошлый раз даже не заплатила.

— Да нет, впусти. У меня как раз свободный час. Валентин Сергеевич сегодня не приедет, у него ухудшение. Я вечером сам к нему заеду.

— Это наш бесплатник?

— Он не наш бесплатник. На него государство ни гроша не потратило с тех пор, как он заболел. Только продолжает снимать. А он очень много сделал для науки. Валентин Сергеевич — серьезный физик. Так что ему все сильно задолжали. А мне с ним просто интересно говорить. Так тебе не нравится Евдокия Никитина?

— Бр-р-р. И кто таких замуж берет — не понимаю. Она же этого мужа, наверное, поедом ест.

— То есть ты уже на стороне мужа?

— Не знаю, честно. Тоже может оказаться сволочью. Девчонку жалко: рвут ее на части. Это же каторга, а не детство.

— Понятно. Слова не секретаря, но знатока человеческих душ. Спасибо, Тася, за мнение. Запускай Никитину.

Никитина вошла, сразу проверила, плотно ли закрыта дверь, отделяющая их от Таси. Затем сняла черную куртку с капюшоном и стряхнула с нее воду на пол. На улице шел сильный дождь со снегом.

— Вы могли повесить куртку в приемной, — заметил Семен.

— Я никогда не оставляю свои вещи там, где есть незнакомые люди.

Никитина повесила куртку на вешалку и лишь после этого сказала:

— Здравствуйте. Ничего, что я без записи?

— Здравствуйте. Раз я вас принял — значит, ничего. Садитесь. Что-то опять случилось?

— Так… Чтобы вы поняли. — Никитина посмотрела на Семена подозрительным и затравленным взглядом, и он подумал, что она выглядит еще хуже, чем в первый раз. — У меня не может вдруг что-то случиться, как у тех истеричек, к каким вы привыкли. У меня давний и постоянный кошмар, который стремительно усугубляется. И это очень большая, возможно, смертельная беда.

— Но я в прошлый раз не сумел вам помочь. Почему вы вернулись ко мне?

— Потому что другие еще хуже. А я в западне. Такое не может допереть тот, кто сам не сталкивался. Если только не захочет влезть в мою шкуру.

— Вы решили, что я захочу в вашу шкуру?

— Я решила еще раз попробовать. Некуда