Опасная профессия - Кирилл Николаевич Берендеев
– У вас были трения с законом по малолетке, я помню, – охотно кивнул Константин, не особо утруждаясь уделять этому факту внимания. – И что с того, меня тоже таскали в милицию, чуть только в школе стекло треснет. Отец замаялся деньги выплачивать, часто говорил, мол, у тебя не школа – оранжерея какая-то.
– Да я в шестом классе мальчика покалечил… моим родным дело не удалось замять, до суда дошло. Там хоть вникли и простили. А этим в радость, раскопали, присовокупили. Меня потом дополнительно в милиции по поводу новых разоблачений допрашивали, как будто сами не знали. Выходило так, чуть новая статья в газете выходит – и меня опять в оборот.
Он закашлялся нервно, оглянулся. Время подошло к десяти, швейцар запер дверь ресторана и теперь только выпускал постояльцев. Захотелось курить, Семен прекрасно понимал, что это никак не поможет, только навредит вечно простуженному горлу. Бросил давно, но иногда подступало невыносимо.
– Давайте еще о себе расскажите. Варсонофьев советует именно так воскрешать подробности, в приятной беседе. Они сами всплывать будут.
Вишневецкий несколько раз вздохнул и выдохнул.
– Давайте тогда заново. Уже без записи.
– Записать мы всегда успеем, диктофон при мне, – охотно кивнув, ответил Сытенских.
– Родителей я почти не помню, рано ушли, говорят, последняя сталинская чистка тому причиной, но я не знаю точно, а сейчас искать следы… не знаю, не хочется. В себе бы разобраться. Воспитывала сестра мужа с супругом, у них без меня двое детей, я им в обузу, потому и присматривали по мере сил. После восьмого класса пошел в техникум, оттуда забрали в армию. Там мне предложили послужить в Западной группе войск, конечно, согласился – дурак, думал, мир повидаю, интересно знать, как. Но платили неплохо, а службы особой не было, это семьдесят первый – семьдесят четвертый годы. Муштры тоже, больше по служебной части и для товарищей офицеров за поручениями в город бегал – мы в Котбусе квартировали, это под Берлином.
– Я слышал, там у вас глушилки были, против западных «голосов».
– Нет, это другая часть, а мы границу с Западным Берлином охраняли и готовились к разным диверсиям и борьбе с возможными лазутчиками, шпионами и бог знает, кем еще. Мозги нам компостировали, будь здоров, это я хорошо помню. А вот, как вернулся, воспоминания начинают плыть. Точно скажу: первые два года я проработал на часовом заводе, после меня переманили в кооператив, занимался тем, чем и сейчас: ремонт часов, игрушек, разные мелкие токарные работы. Гравировал даже. Но страна обо мне не забывала: в восемьдесят первом меня вызвали на срочные сборы в Таджикистан, мы четыре месяца готовились к переброске через границу. К счастью, обошлось. Хотя эти сборы, помнится, случались достаточно часто. После возвращения из Таджикистана особенно, чуть не каждый год.
– А меня тоже призвали, только в Туркмению, в восемьдесят четвертом. Первый год я торчал в Кушке, там находилась тысяча четыреста шестьдесят восьмая перевалочная база, через которую шел поток снабжения всей нашей группировки в Афгане. Ну и солдатиков тоже через нее переправляли. Я с ужасом ждал, когда и меня кинут. Но обошлось, и связи помогли и взятки – в следующем году меня в Узбекистан, в Хиву перебросили. Сразу отлегло, – Константин помолчал и прибавил: – Думаю, тогда это почти всех коснулось, у кого в семье пацаны были.
– Как и сейчас, – не очень охотно прибавил Вишневецкий. Сытенских извинился, попросил его вернуться к воспоминаниям. – Да, конечно. Меня вот что в прошлом особенно смущает. Понимаете, не представляю, чтоб я даже на кооперативные деньги себе мог позволить квартиру купить, обставить ее румынской мебелью, югославской сантехникой. Явно ведь где-то и как-то еще подрабатывал, но где и как – убей бог, не вспомню.
– Кооператив же, половина дохода, небось, черным налом оплачивлась. Это ж для Страны Советов так естественно. Да еще в сфере услуг. И в обычной-то лавке всегда сверху давали, а тут и подавно.
– Может быть. Но я точно тогда был расчетливей и смекалистей. Знаете, когда я вернулся в квартиру, после всего этого, долго просто ходил из комнаты на кухню, будто я гость, а не хозяин. Знал, что это все мое, но точно в лотерею только что выиграл, такое ощущение было. Уж больно хорошо обустроен. Да и потом, меня день после случившегося продержали сперва на посту ДПС, а после перевезли в отделение, тоже там держали какое-то время, всего раз допросили и отпустили под подписку. Почти год не снимали, а потом как будто надоел…
Он замолчал на полуслове, перебирая воспоминание, мысленно изучая его, разглядывая, точно сокровище. Потом произнес с новой строки:
– Тот день он вообще странный. Я точно помню, как поехал в Горлово, этот поселок, где все и случилось, все тогда писали, мол, резня в Спасопрокопьевске, но формально-то это Горлово. Точно помню, как выезжал оттуда, вернее, бежал. С какими-то людьми, или человеком, может, с тем самым Айдаром, которого все время поминаю, но о котором не помню ничего.
– Айдар? – вскинул брови Сытенских. – Это легко будет проверить. Имя или прозвище, разберемся.
– Еще помню, как добрался до поста, и вот там меня и схватили и стали допрашивать. Темно, сыро, только дождь прошел, скорее, короткий ливень, я сижу в темной от туч комнате следователя, тот молчит и только курит сигарету за сигаретой, – Семен выдохнул, перевел дыхание: – Или это мне сейчас так кажется, когда я пытаюсь себе объяснить, что тогда произошло.
– Но Айдара вы точно не придумали. Скорее всего, это ниточка. Вы о нем милиции рассказывали?
– Нет. Да что я рассказывал, так, мелочи, которые они просили подтвердить, и которые я не мог вспомнить, несмотря на все их и свои старания. Я был буквально распотрошен случившимся, а тут еще…
– Надо думать. Все эти допросы… Вот если б вы адвоката наняли, без всего этого можно было б и обойтись. Уверяю.
– Не сомневаюсь. Тот я, что жил раньше, до того дня, наверное, так и поступил бы. Но нынешний я… мы как небо и земля. Нет, правда, я думаю, тот был и успешней и ловчее. И скопить денег сумел и, наверное, не потерял почти ничего во время той самой Павловской реформы января девяносто первого. А я…
– Я сам на этом прогорел сильно, только наличными потерял около двух тысяч. Сколько тогда разрешали к обмену, кажется, тысячу за три дня. И все вклады на книжках сгорели. Даже если теперь вернут, что такое три тыщи? – полторы буханки хлеба.
– Я думал, вы, как журналист…
Сытенских только рукой махнул.
– Тогда я только начинал этим заниматься, хотя начинал здорово, писал заказные материалы, «джинсу», как это называется, выискивал горячие материалы или их опровержения. Бурлил вовсю. Сейчас только немного остепенился. Даже жениться подумываю.
– Я так и не собрался. А теперь, если сам не знаю, ни что я, ни кто, какие тут планы. Да и потерял все нажитое. В девяносто третьем вложился в «АЛД», в следующем году, рассчитывая вернуть деньги, – в «Тибет».
– А я в «Чару», – хмыкнул Сытенских. – И ведь прекрасно знал устройство пирамиды, но рассчитывал вовремя выскочить. Как и все остальные, наверное.
– Продал квартиру, в конце того года переехал сюда. Тут хоть немного пришел в себя, стал выкарабкиваться. Наверное. Соседей вот только беспокою, ночами кричу иногда. Особенно, когда лекарства заканчиваются.
– Врачи что говорят?
– Подавленное состояние из-за посттравматического стресса. Мне последний раз прописали прозак и трифтазин, вроде помогают. Вот только антидепрессант очень дорогой, французский, и не всегда в аптеках бывает.
– А как же аналоги? – удивился журналист. Выяснилось, что Вишневецкий о таком и не слышал. – Не вопрос, сейчас позвоню Варсонофьеву, уточню.
– Товарищи, побыстрее заканчивайте, нам надо
