Опасная профессия - Кирилл Николаевич Берендеев
– Я Андрея Петровича предупрежу, он лично вами займется, – продолжал дожимать Сытенских. – После всего случившегося-то.
Вишневецкий чертыхнулся про себя. Но ответил согласием.
– Когда вы к нам прибудете? – спросил напоследок, глядя на календарь, висевший над тумбочкой с телефоном.
– Я могу хоть сейчас подъехать. Позавчера выбил путевку в редакции.
Молодой человек, а Сытенских не исполнилось и тридцати, в джинсовом костюме и светло-серой рубашке, подкатил на такси через час после их разговора. Выскочил возле барака, расплатился с шофером, прося того обождать еще, и принялся искать взглядом нужный подъезд. Вишневецкий вышел сразу, как завидел потрепанную жизнью «Шкоду». Поздоровался с журналистом, осторожно пожал протянутую обжигающе горячую руку и уместился на заднем сиденье. И всю дорогу до гостиницы молчал, поглядывая на проносящийся городской пейзаж. Заговорил лишь, когда они вошли в номер.
– Зря вы вообще в нашу глухомань сунулись. И ваш брат меня спрашивал и милиция, а проку? Память как белый лист, ничего не осталось. Только заглавие. Да вы ж должны об этом знать.
– Я читал, – кивнул Сытенских. – И от коллег и от знакомых в прокуратуре, даже материалы допросов давали. Но я все равно хотел бы спросить у вас кое-что. Но только не так, давайте мы попробуем для начала построить нашу беседу иначе.
– А смысл? – Вишневецкий сел в видавшее виды плюшевое кресло напротив журналиста. Номер, в котором проживал газетчик, считался по советским меркам полулюксом, бизнес-класс, на современный манер. Впрочем, с восьмидесятых тут ничего не переменилось: та же мебель, те же шторы. Как и сейчас, при проектировке гостиницы считалось, чем богаче обстановка, тем больше можно взять за постой. Неудивительно, что в единственной комнатке находились, помимо полуторной кровати, две прикроватных тумбочки и две посолидней, а еще письменный и журнальный столы, два стула, два кресла, шкаф-холодильник и колонка, в которой почему-то висел одинокий банный халат. Неудивительно, что протискиваться между всем расставленным приходилось с трудом.
Сытенских достал из кармана японский диктофон, размером с сигаретную пачку, жестом указал на него. Семен пожал плечами, против записи он ничего не имел. Журналист сменил кассету, надписав ее, включил диктофон.
– Давайте я возьму у вас интервью, так будет проще. Я буду задавать вопросы, самые разные, а вы отвечайте подробно, как и что помните. —Вишневецкий покосился на диктофон, журналист, перехватив его взгляд, улыбнулся невольно: – Не волнуйтесь, кассета часовая, а вдруг что, так у меня еще есть.
Семен Львович откашлялся. Как ни старался не думать о записи, все равно, внутрь вползло странное волнение. Он скосил глаз на вращающиеся голоски магнитофона, с удивлением заметив, что те остановились. Закрутились снова только, когда Сытенских заговорил:
– Просто говорите, как есть. А для начала расскажите о себе, что и как помните.
Он смутился. Кажется, первый раз его просили о подобном. Прежде журналисты не раз брали у него интервью, но все просили об одном – рассказать, что тогда случилось, что он пережил, как, почему. Последние два вопроса звучали постоянно, как бы приговором. В милиции его тоже не раз об этом спрашивали – почему остался в живых? Да и та женщина в белом берете, она тоже выхаркнула ему в лицо сходное обвинение. Какое он имел право выжить, когда ее муж и дочь…
И ответить нечего. Вишневецкий опускал глаза, разводил руки, поначалу даже пытался отвечать, но только изводил и себя и вопрошающих. Потом замолк окончательно, и лишь качал головой – не помню, не знаю, не представляю. Что в милиции, которая отвязалась от него довольно споро, что в прокуратуре. И если осенью девяносто первого всем еще было до случившегося дело, то уже через полгода иные события тревожили покой граждан. Сменилась страна, уклад, сама философия бытия трансформировалась кардинально. Гражданам стало попросту не до того. Пережить бы лихолетье, сохранить хоть что-то, а то и сохраниться самим. Да и сколько тогда случалось подобных происшествий, – еженедельно телевизор вещал о все новых и новых терактах, бандитских разборках, уносивших столько же, коли не больше, жизней. Спасопрокопьевская резня очень быстро выветрилась из памяти. Сейчас, наверное, только Сытенских она и интересна.
А ему и помочь нечем. Все, что осталось, лишь разрозненные воспоминания и мимолетные факты, которые, как казалось, пришли из другой жизни другого человека. Он же будто родился в тот поздний вечер двадцать девятого августа.
– Даже не знаю, как рассказать, – несколько растерянно произнес он, – не с рождения же начинать.
– Хотя бы и с рождения, как вам удобно, – тут же ответил Сытенских.
Вишневецкий принялся рассказывать. Вернулся в далекое прошлое, там ему ощущалось куда комфортней и приятней, нежели в недавнем минувшем, что до, что после зловещей даты. На ум тотчас приходило куда больше историй, которые он, ничтоже сумняшеся, принялся рассказывать журналисту. Сытенских вряд ли заинтересовался, но мужественно терпел, не мешая, но и не помогая. То поглядывая на собеседника, то смотря в неведомые дали за пределами номера.
Вишневецкому это не мешало. Он неожиданно вспомнил, как в восемьдесят пятом, в самом начале антиалкогольной кампании – а сколько ему тогда было? от силы тридцать – покупал виноград ящиками или коробками. Отличный сортовой виноград: изабеллу, мускат, красностоп, – да какая разница? Килограмм винодельческих сортов стоил по десять-двенадцать копеек, продавали на каждом углу до глубокой осени, пока, видимо, всю лозу не вырубили. Потом он надолго исчез. А теперь вдруг вспышка из небытия – за несколько дней до катастрофы, расколовшей на сотни фрагментов и погрузившей в непроницаемую черноту сознание, он купил полкило изабеллы. Ел и запивал безвкусным таманским каберне…
И еще одна мысль:
– Надо купить мерло, купаж в пропорции шестьдесят на сорок, – вдруг произнес Семен и замолчал, покрывшись холодным потом. Мрак шелохнулся и замер, проблеск немедля заштопался. Знакомая боль сковала разум.
Сытенских переспросил, но Вишневецкий, взволнованный до крайности, вскочил на ноги и поспешил вон из номера. Журналист бросился было за ним, но в дверях остановился неожиданно; ничего не замечая Семен подбежал к лифту, отчаянно обернулся, но даже не заметив никого, метнулся к лестнице, стремительно скатился с шестого этажа. Выскочил из вертушки двери.
Домой пришел совершенно растрепанный, ни с кем не заговорив, заперся в комнате, глядел в выключенный телевизор. Лишь вечером вышел. Поужинал, что со вчера оставалось, макароны по-флотски и полбанки кабачковой икры, а после спросил у Ильичева справочник.
– Неужто опять? – спросил Глеб, глядя, как Семен выискивает нужный номер. – Так плохо или так хорошо? Вы на себя не похожи.
– Именно, – буркнул Вишневецкий и, набрав номер гостиницы, попросил соединить его с журналистом из Спасопрокопьевска.
Они встретились следующим утром, у Вишневецкого шел второй день отдыха, после которого еще два надлежало трудиться. Сытенских буквально лучился, он и встретить хотел гостя, прислав к его порогу такси, но Семен отговорил, сославшись на дела по дороге. Прибыл незадолго до десяти, войдя в холл, некоторое время оглядывался, теребя в руке паспорт и выискивая затерявшегося портье – он никак не мог вспомнить, понадобился ли тот вчера или же нет.
Константин выскочил откуда-то сбоку, вырос прямо перед прибывшим и тотчас потащил в ресторан, пока шведский стол еще не закрылся. Не представлявший новых порядков гость пошел следом, постоянно оглядываясь, вот только персонал отеля, полагаясь на честность постояльцев, внимания на него не обращал. Скоренько нахватав всего и побольше на поднос, оба, не сговариваясь, выбрали столик в отдалении от прилавков, возле пустующей эстрады.
– Вот как получается, – не переставая жевать, скорее бурчал, чем говорил Сытенских. – Вас просто тюкали, не переставая, неудивительно, что вы закрывались все это время. Надо было дать возможность хоть немного расслабиться – и все само пошло. Андрей Павлович мне так и говорил. Я вчера вечером с ним проконсультировался – он у меня постоянно на связи. Варсонофьев советовал брать быка за рога и продолжать беседы. Что мы и будем делать.
– Если б только тюкали, – Семен не хотел говорить, но все же выдал несколько, не особо ласковых определений касательно тех борзописцев, что добились встречи
