Спешащие во тьму. Урд и другие безлюдья - Адам Нэвилл
Вот почему я считаю, что лучше тебе провести день затмения со своими близкими.
Я искренне желаю, чтобы я, моя мать, ее мать, и ее бабушка действительно были всего лишь спятившими, невменяемыми, помешанными старухами.
Твоя любящая подруга,
Клео
* * *
Перед самым пробуждением Клео снится залив. Тот же самый сон, от которого она страдала несколько месяцев. Или ей так только кажется? Он представляется знакомым, хотя откуда ей знать наверняка? Но она видела огромное водное пространство, простирающееся от мыса Хопс-Ноус до мыса Берри. Оно становилось черным, как нефть, а затем начинало бурлить, словно гигантская плотина.
Тонкий контур солнечного диска меркнет, затем исчезает.
Звезды, знакомые ей и незнакомые, а также многие другие светящиеся объекты пересекают бескрайний небосклон, оставляя серебристые следы, как улитки на камнях внутреннего дво-рика.
А когда солнце появляется вновь, все собравшиеся на берегу люди начинают выкрикивать имя. Мириады их далеких голосов напоминают шелест легкой волны, которая накатывает на песок, прежде чем умереть в молчании.
Горизонт меняет свои очертания.
А потом будто вся вода в мире устремляется оттуда вперед, длинной черной стеной. Клео кажется, что она видит что-то за ней. Огромное и бесформенное, словно новая гора, поднимающаяся из земной коры, чтобы снова затмить солнце.
* * *
Клео просыпается от криков десятков тысяч глоток. Крики на берегу в миле от ее дома звучат в унисон с воплями, несущимися с телевизионного экрана, мерцающего рядом с балконными дверями гостиной. Кажется, весь мир кричит одновременно.
Иоланда стоит на балконе. Обнаженная.
Клео, пребывающая в полусонном бреду, не понимает, почему ее сиделка проникла утром в дом и сняла с себя всю одежду.
– Иоланда! – кричит она, но из пересохшего горла вырывается лишь нечто похожее на хрип.
Но даже несмотря на шум под балконом, напоминающий теперь рев толпы на футбольном стадионе или гвалт перепуганных детей на сотне школьных площадок, Иоланда слышит Клео. И оборачивается, улыбаясь.
Когда она входит в комнату, Клео первым делом обращает внимание на глаз, вытатуированный на плоском коричневом животе. Глаз, который ей знаком. Она видела его повсюду, и татуировка имеет с ним точное сходство.
Порыв ветра, обрушивающийся на здание, задирает занавески к потолку, и Иоланда пошатывается, но не перестает улыбаться. Лицо у нее мокрое от слез какой-то глубокой личной радости.
Земля дрожит, и все предметы в доме гремят. Стоявшие на серванте фотографии Амелии, Олив и Джудит падают, как и висевшие на стене засушенные и прессованные водоросли.
Грохот снаружи, возможно, вызван самолетом, разбившимся из-за грозы; или этот рев исходит из самой Земли, перекручиваемой и ломаемой чьими-то гигантскими руками. Море уже не шумит как море. Оно издает какой-то звериный рев.
Подойдя почти вплотную, Иоланда открывает рот, но Клео не может расслышать, что она говорит. По движению губ сиделки понимает, что та произносит какое-то имя.
Иоланда помогает Клео подняться с кресла и ведет к балкону, то ли показать происходящее, то ли сделать ее частью суматохи вокруг. Клео содрогается и хнычет, увидев, что у сиделки на месте ребер длинные серовато-синие жабры.
Белый свет, белый жар
В том месте не было света как такового. Вообще ничего, что радовало бы душу. Неприметный и незапоминающийся, как и многие другие в этой компании, я молча сидел за своим столом, лицом вперед, и таращился на экран. Иногда мое тело подсказывало, что может загореться изнутри. Настолько горячим было разочарование. Оно могло зажечь черный комок отчаяния, это медленно горящее и неиссякаемое топливо. Скука докрасна раскаляла угли. Тщетность была побочным продуктом моего горения. Пепел и зола – то, во что превратились мои надежды и цели. Мои усилия и мысли стали бездымным выхлопом потраченной впустую и потерявшей всякий смысл жизни.
Безмолвное горнило беспокойства и неудовлетворенности, одетое в белую рубашку. Вот чем я был, сидящий перед компьютерным монитором, отражающим мое лицо, одно и то же изо дня в день, из года в год. В свете монитора оно стало омерзительным, и мне хотелось разбить экран лбом.
Я – один из многих. Имя нам – легион.
Я работал в длинном помещении с множеством столов. За каждым сидел ссутулившийся, напряженный и молчаливый коллега. С возрастающей регулярностью к концу моего пребывания в должности женщина на соседнем рабочем месте время от времени издавала громкий всхлип, а затем восклицала «о, боже!» голосом, тонким и хрупким от переживаний. После каждого раза она шумно шмыгала носом и сглатывала, затем промокала глаза и нос платком и снова затихала. Никто не смотрел на нее во время этих эмоциональных всплесков. Мы все знали, что ее консультационный период подходит к концу, и скоро она получит от руководителей белый конверт.
В мои последние дни в компании, кроме всхлипов эмоционально надломленной женщины (которая напоминала многих других в прошлом, чьи лица и имена я почти забыл) и скрипа стульев, преобладающим звуком, исходившим от остальных тридцати восьми столов в офисе, было непрерывное щелканье пальцев по клавиатуре. Весь день напролет руки бегали по грязным пластиковым клавишам. Они напоминали мне термитов или жуков, неустанно жующих гнилое дерево. Или муравьев, роющих норы в земельной куче, где-то в темноте, в изоляции от внешнего мира, за проволочными заборами, на забытых и незапоминающихся пустырях. Как и тот самый участок промышленной зоны, где размещалась компания.
Иногда я начинал обращать внимание на жужжание ламп на потолке. Представлял, что они передают призрачные монотонные звуки, издаваемые мертвыми насекомыми, которыми усеяны пластиковые плафоны под излучающими болезненное свечение трубками. Небо за окнами неизменно напоминало дым от нефтяного пожара.
Офис представлял собой большой прямоугольник, окруженный с двух сторон одинаковыми рядами застекленных кабинок. Восемь из этих личных рабочих мест занимали менеджеры среднего звена. Жалюзи в кабинках всегда опущены, и за ними постоянно темно. Мы никогда не видели, чтобы менеджеры входили внутрь или выходили из них. Одни утверждали, что кабинки бывают заняты лишь на время консультационного периода и в течение многих лет они пустуют. Другие говорили, что менеджерам среднего звена запрещено покидать их, пока за столом остается хоть один сотрудник; вот почему никто не видел, чтобы они приходили или уходили.
