Эдуардо Сачери - Тайна в его глазах

«Росарио 45». Свет от фонарей разрезал темноту и иногда выхватывал из нее зеленые щиты с белыми надписями, такими как эта. Мы уже в Санта-Фе? Сколько километров остается до Росарио от границы с Буэнос-Айресом? И если мы уже пересекли эту границу, то я этого даже не заметил.

Несколько раз я попытался заснуть, но ни разу мне не удалось сомкнуть глаз. Дни, проведенные в пансионе, были пустыми и монотонными, и время растягивалось, словно жвачка. Но за последние дни произошло столько событий и так много мне пришлось узнать, что мне казалось, будто время из полного штиля закрутилось в буйный водоворот.

Баес закончил нашу встречу на станции Рафаэль Кастичо тем, что дал мне адрес судьи Агиррегарая в Оливосе.

Я спросил, какое отношение он имел ко всему этому делу.

— Это то, что я вам начал объяснять с самого начала, и то, что, как я уже сказал, мне пришлось оставить на самый финал.

Тогда я вспомнил:

— Хухуй?

— Именно так. Это человек честный, но, что самое главное, у него есть нужные контакты для вашего перевода. И вот еще что — это была его идея, — предупредил он.

— Почему?

— Не знаю. Или даже лучше так — пусть он сам вам объяснит. Он вас ждет.

— Но разве нет другого выхода, кроме как пуститься в бега? — У меня как-то не укладывалось в голове, что меня могли убить со дня на день.

Баес долго на меня смотрел, видимо ждал, пока до меня самого все дойдет. Не дошло, поэтому ему пришлось мне все разъяснить:

— Знаете, в чем тут дело, Бенжамин? Единственный способ быть уверенным в том, что Романо отвяжется от вас, — это рассказать ему правду. Если хотите, я могу устроить вам встречу. Но для этого мне придется поведать Романо, что его маленького дружка замочили не вы, а Моралес. — Он сделал паузу перед тем, как завершить мысль. — Если вы этого хотите, то так и сделаем.

«Вот дерьмо», — подумал я, потому что поступить так не мог, мать твою. Не мог.

— Вы правы, — согласился я. — Оставим все так, как есть.

Мы попрощались сдержанно, без лишних эмоций. На клочке бумаги он написал мне номера автобусов, на которых я мог доехать до Оливоса. Я уже и так выглядел полным идиотом, так что выспросил у него все, вплоть до того, какого цвета они были.

На дорогу у меня ушло больше двух часов. Этот холодный, противный зимний вечер наконец подходил к концу. Дом Агиррегарая представлял собой красивое шале с прилегающим к нему спереди садом. Я сказал себе, что если мне все же суждено когда-нибудь вернуться в Буэнос-Айрес, то я осяду в своем родном Кастеляре. Никаких квартир в центре.

Дверь мне открыл судья собственной персоной и проводил меня в свой кабинет. Мне показалось, что из глубины дома доносились звон посуды и детские голоса. Я почувствовал себя неудобно от того, что, возможно, его побеспокоил, и сказал ему об этом.

— Никаких проблем, Чапарро. Не беспокойтесь. Но чем меньше людей вас увидит, тем лучше.

Я с ним согласился. Он проводил меня к широким креслам. Предложил мне кофе, но я отказался.

— Баес ввел меня в курс дела, — начал он, и я про себя очень этому обрадовался, потому что сама мысль о том, что мне придется повторить всю историю заново, приводила меня в ужас. — Только не знаю, понравится ли вам то решение, которое мы с ним нашли.

Я постарался сделать так, чтобы мой голос звучал беззаботно.

— Хухуй… — выдохнул я.

— Хухуй, — подтвердил судья. — Баес сказал мне, что этот убийца…

— Романо.

— Да, Романо. Что этот Романо преследует вас по личному делу, что-то вроде вендетты, так?

— Именно так, — согласился я. Баес не ввел его «в курс всего дела». Я заметил, что полицейский был типом очень благоразумным, даже с собственными друзьями. Я поблагодарил его про себя. Наверное, уже в тысячный раз.

— Да настолько, что достает вас вместе со своими собственными головорезами или как их там… Предположим, что у него не очень хорошо с отношениями внутри собственной группы.

— Что-то вроде пригородной мафии. — Я попытался пошутить.

— Что-то вроде того. И не смейтесь. Не такое уж это плохое определение.

— И что же тогда, доктор?

— И тогда мы с Баесом подумали о том, чтобы послать вас достаточно далеко, туда, где они не смогли бы вас побеспокоить, даже если узнают, где вы. Вот здесь-то и появляется Хухуй. Потому что рано или поздно Романо узнает о переводе, Чапарро. Вы же знаете, как долго держатся секреты в Суде. Но вся штука в том, чтобы отбить у него всякое желание давать своим людям слишком сложные задания.

Он на минуту остановился, потому что в коридоре послышались женские шаги, которые в конце концов повернули в другую сторону. Агиррегарай подошел к двери и аккуратно ее закрыл. Затем вернулся на свое место.

— Мой кузен — федеральный судья в Сан-Сальвадоре де Хухуй. Я знаю, что для вас это звучит как конец мира. Но мы с Баесом не нашли лучшей альтернативы.

Я промолчал, намереваясь мужественно выслушать все уговоры, после которых окажется, что работа у черта на куличиках — это предел моих мечтаний.

— Вы знаете, что федеральные суды подчиняются Национальному судебному управлению, то есть находятся внутри нашей же структуры. Так что речь идет о простой смене направления. Конечно же с теми же самыми обязанностями.

— И это должен быть Хухуй. — Я попытался, чтобы мой голос не прозвучал расстроенно.

— Знаете, в чем дело? Пусть вам так и не кажется, но здесь есть свои преимущества. Первое состоит в том, чтобы послать вас за тысячу девятьсот километров отсюда, так далеко, чтобы у этих типов и желания не возникло вас беспокоить. А другое состоит в том, что, если им и придет в голову надоедать вам, там — мой кузен.

Я подождал объяснений. И кем был его кузен? Суперменом?

— Он — тип с традиционными взглядами. Представьте себе. Ну, знаете, какие они, сообщества из глубинки. — Я не знал, но начинал подозревать. — И не думайте, что это приятный и дружелюбный тип. Ничего подобного. Он противный, как ложка соплей, этот мой кузен. И может ужалить, как скорпион. Но есть у него одно преимущество — там он тип важный и уважаемый, и если он скажет четырем или пяти авторитетным людям, что вы под его защитой, можете не беспокоиться, вас не потревожат даже мухи. А если вдруг произойдет что-то странное, например четверо незнакомцев заедут в провинцию на «Фальконе» без номеров, он сразу же об этом узнает. Если вдруг пёрнет викунья меж Семицветных Холмов, мой кузен будет в курсе через пятнадцать минут. Понимаете, о чем я?

— Думаю, что да.

«Замечательно», — подумал я. Мне придется жить на границе родины и работать на феодального сеньора, что-то вроде того. Но в этот момент мне вспомнилась моя развороченная квартира, и мое тщеславие улеглось. Если рядом с этим типом я буду в безопасности, то уж лучше мне заткнуть свою гордость куда подальше и грести вперед. Я вспомнил тот стыд, который ощутил несколько лет назад за судью Батиста, отступившего и не отважившегося засадить-таки за решетку Романо за то щекотливое дело. Я тоже был трусом. Я тоже дошел до своей границы.

Когда судья проводил меня до дверей, я еще раз поблагодарил его.

— Не за что, Чапарро. Но одно точно скажу: когда сможете, возвращайтесь. Таких просекретарей, как вы, осталось совсем мало.

Я почувствовал, что его слова словно одним толчком возвращают мне мое утраченное «я». Я осознал, что самое ужасное, что произошло за эти восемь дней, которые я уже пребывал в бегах, было то, что я перестал чувствовать, кто же я на самом деле.

— Еще раз спасибо. — Я попрощался, энергично протянув ему руку.

Пешком дошел до станции Оливос. Поезда железной дороги Митре были электрическими, такими же, как на Сармиенто, разница только в том, что они были чистыми, почти пустыми и ходили по расписанию. Но даже эта бессмысленная зависть напомнила мне, как сильно я скучал по Кастеляру. На всех ли беглецов наваливается такая ностальгия по собственному прошлому? На Ретиро я спустился в метро, а затем дошел пешком до пансиона.

— В вашей комнате ждет какой-то тип, — предупредил меня консьерж. У меня подкосились ноги. — Он сказал, будто вы знаете, что он зайдет. Он представился вашим собутыльником в одном из баров, верно?

— Ах, ну да. — Я расслабился и улыбнулся, да так, что консьержа даже удивила моя радость. Сандоваль никогда не меняется.

Он ждал меня, удобно растянувшись на кровати. Мы обнялись.

Я принял душ. Потом мы вышли на улицу и сели в такси, в котором почти не перекинулись ни единым словом.

39

К сожалению, болезнь и смерть Сандоваля не стали неожиданностью, и у всех нас, кто любил его, было больше года, чтобы свыкнуться с этой мыслью. Он воспринял это с той же метафизической язвительностью, которую применял ко всему в жизни. Всем, кто хотел его выслушать (из близких ему людей, потому что с остальными он вел себя сдержанно, держал дистанцию), он заявил, что еще никто не смог должным образом оценить полезное действие, которое алкоголь оказывает на его организм, и что он умеет управляться с неуемными дозами. Очевидно, что это головокружительное и безвозвратное физическое падение в пропасть разрушило то священное равновесие, которое ему однажды удалось установить в своих отношениях с виски. Он говорил об этом с улыбкой, и все мы, кто пытался бороться за то, чтобы он бросил пить, благодарили за это снисхождение. А в остальном — все как обычно, он продолжал работать в Суде до самого конца, или почти до самого.