Эдуардо Сачери - Тайна в его глазах

Эдуардо Сачери

«Тайна в его глазах»

Проводы

Бенжамин Мигель Чапарро резко останавливается и решает, что не пойдет. Не пойдет, и точка. К чертовой матери их всех. Неважно, что он уже пообещал, неважно, что все они готовились к этим проводам три последние недели, неважно, что зарезервирован стол в «Свече» на двадцать две персоны и Бенитес и Мачадо уже подтвердили, что приедут с конца света, чтобы отпраздновать выход на пенсию динозавра.

Он останавливается настолько резко, что мужчина, шедший позади него по Талькауано в сторону Корриентес, почти наткнувшись на него, едва успевает его обойти, сойдя с тротуара на проезжую часть. Чапарро ненавидел эти узкие, шумные и тенистые тротуары, по которым он ходит вот уже сорок лет, и точно знает, что не будет по ним скучать, начиная с понедельника. Ни тротуары, ни многое другое в этом городе он никогда не считал своим.

Он не может всех подвести. Должен пойти. Хотя бы из-за того, что вечно чем-то болеющий Мачадо специально приехал из Ломас де Самора. И Бенитес, еще один… Хотя путешествие из Палермо до здания Суда и не такое длинное, бедолага сейчас, надо признать, не в лучшем положении. Но Чапарро не хочет идти. Не так много вещей в его жизни, в которых он уверен, но эта — одна из таких вещей, и он, не задумываясь, принимает решение.

Он смотрит на свое отражение в витрине книжной лавки. Шестьдесят лет. Высокий. Седой. Худощавое лицо, орлиный нос. «Дерьмо», — приходит он к заключению. Исследует отражение собственных глаз в стекле. Одна девушка, с которой он встречался в юности, дразнила его за привычку смотреться в витрины. Ни ей, ни какой другой из женщин, прошедших по его жизни, Чапарро так и не поведал правды о привычке, которая не имеет ничего общего с самолюбием или с самолюбованием и всегда была лишь очередной попыткой узнать, кто же, черт побери, он на самом деле.

Эти мысли расстроили его еще больше. Он снова двинулся вперед, как будто хотел сбежать от грусти, острыми осколками режущей его душу. Продвигаясь не спеша по тротуару, который никогда не видел вечернего солнца, Чапарро время от времени бросает взгляд на свое отражение в витринах. Уже видна вывеска «Свечи» на той стороне улицы, по левую руку, метров тридцать вперед. Смотрит на часы: без четверти два. Наверное, уже все собрались. Он сам отпустил подчиненных из Секретариата в час двадцать, чтобы избежать беготни. До начала следующего месяца они свободны, тележку с делами предыдущей смены они уже успели разобрать. Чапарро доволен. Они хорошие ребята. Работают как надо. Учатся быстро. Со следующей мыслью — «Я буду по ним скучать» — Чапарро опять резко останавливается, он не хочет погрязнуть по уши в ностальгии. В этот раз на него никто не наткнулся — у тех, кто идет в этом же направлении, есть возможность обойти этого высокого мужчину в синем блейзере и серых брюках, который сейчас смотрится в витрину лотерейного киоска.

Разворачивается. Не пойдет. Определенно, не пойдет. Может быть, если поторопится, он еще успеет встретить судью до того, как она придет на проводы, потому что она задержалась, заканчивая оформление бумаг о временном задержании. Ему не в первый раз приходит в голову эта идея, но теперь он успевает запастись достаточной смелостью, чтобы ее осуществить. А может, это другое, остаться на собственных проводах — это тот ад, в котором он не готов жариться. Сесть во главе стола? А Бенитес и Мачадо — рядом с ним, троица почтенных мумий? Классический вопрос несчастного Альвареса: «Ну что, платим вскладчину, что скажете?», чтобы разлить всем хорошего вина, которым он сам собирается от души набраться? Лаура, спрашивающая всех подряд, кто готов разделить с ней порцию канелоне с сыром, чтобы не слишком выходить за рамки диеты, на которую она села в прошлый понедельник? Варела, который упрямо напивается до меланхолии, заставляющей его пускать сопли, обнимаясь с друзьями, знакомыми и официантами? Эти ужасные картины заставляют Чапарро ускорить шаг. Он поднимается в здание Суда по ступенькам со стороны Талькауано. Главный вход еще не закрыли. Пулей влетает в первый лифт, оказавшийся на первом этаже. Не нужно докладывать лифтеру, что ему на пятый, потому что во Дворце его знает каждый камень.

Чапарро идет вперед уверенным шагом, поглаживая мокасинами черно-белые плитки коридора (который проходит параллельно улице Тукуман), до высокой и узкой двери своего Секретариата. В мыслях останавливается на притяжательном местоимении «своего». Да, именно так. Это его, и гораздо больше его, чем секретаря Гарсии, или какого угодно другого секретаря, предшествовавшего Гарсии, или какого угодно другого, который будет после него.

Он звенит в тишине пустого коридора огромной связкой ключей, пока открывает дверь. Захлопывает ее за собой с силой, чтобы судья услышала, что кто-то вошел в офис. Момент: почему это «судья»? Конечно же потому, что так оно и есть. Но почему не Ирене? Потому что нет, и точка. Хватит уже того, что он идет просить именно то, о чем собирается просить. Хватит с него несчастья знать, что ему нужно просить Ирене, а не просто судью доктора Орнос.

Два негромких стука в дверь — и слышит «войдите». Он открывает дверь, она удивляется: как же так, почему он все еще здесь, чем он занят? На самом деле она его спрашивает: «Что ты здесь делаешь?» и «Почему ты до сих пор не в ресторане?» — и это не одно и то же. Но Чапарро не хочет впутываться во все эти детали, потому что это тыканье может окончательно привести его в смятение, в котором потонет его твердое намерение просить у нее то, что он решил просить на улице Талькауано, дойдя до Корриентес. Перед этой женщиной он чувствует робость и перестает надеяться на что-либо. Но Чапарро берет себя в руки и решает, что по-любому, однозначно, полностью и абсолютно не даст ей взять над собой верх, перестанет валять дурака и попросит в конце концов то, что пришел просить. «Машинка, печатная машинка», — выбрасывает вот так, без всяких преамбул. Груб ты, несчастный дурак… груб, как животное. Никаких преамбул, никаких расшаркиваний. Ничего такого: «Вот в чем дело, Ирене, я тут подумал, что может быть, как тебе кажется, возможно» — или какой-то еще из этих разговорных форм, которых в испанском языке и так в избытке и которые служат именно для того, чтобы помочь Чапарро не увидеть на лице Ирене (или доктора, или судьи) этой растерянности, не остаться без ответа на такое неожиданное предложение.

Чапарро понимает, что свалял дурака. Поэтому возвращается к началу, к тому, что дама спросила у него о прощальном ужине, на котором, как предполагалось, уже в это самое время его должны были чествовать. Он ей говорит о своих опасениях впасть в ностальгию и закончить вечер теми же разговорами с теми же стариками, утонуть в патетической меланхолии, и, так как все это он говорит, глядя ей в глаза, наступает момент, когда он чувствует, что душа уходит в пятки, холод пробегает по коже и сердце начинает бешено колотиться. Так как все эти эмоции такие глубокие, старые и бесполезные, Чапарро бросается к окну чтобы закрыть его, чтобы не видеть этих карих глаз. Но так как окно уже закрыто, он решает открыть его, а так как снаружи стоит холод собачий, то решает его захлопнуть. В конце концов у него не остается другого выхода, как вернуться на место. Однако он предусмотрительно остается стоять, чтобы смотреть ей прямо в глаза прямо над ее письменным столом и делом, которое лежит перед ней. Ирене следит за его движениями, его взглядами и его уверенным тоном с большим вниманием, как обычно. Чапарро останавливается и замолкает, потому что знает: если он будет продолжать в том же духе, то наговорит массу того, что не следует говорить, — и вовремя возвращается к разговору о машинке.

Он говорит, что, хотя у него нет никаких планов по поводу того, чем он теперь займется, все же ему хочется вернуться к старой идее — написать книгу. Пока он это произносит, чувствует себя полным идиотом. Старый, два раза разведенный, на пенсии, с прихотью сделаться писателем. Хемингуэй преклонного возраста. Гарсия Маркес восточного пригорода. И в придачу эта искра интереса в глазах Ирене, правильнее сказать, доктора или еще лучше — судьи. Но он уже потерялся, поэтому добавляет еще некоторые детали, что, мол, ему хотелось бы попробовать, это старая задумка, сейчас у него будет больше времени, может быть, почему нет. Здесь на сцене и появляется печатная машинка. Чапарро чувствует себя спокойнее, потому что по этой дорожке выходит на твердую землю. «Ну, представь себе, Ирене, не буду же я в свои годы учиться пользоваться компьютером, сама понимаешь. А эта „Ремингтон“, она уже срослась с кончиками моих пальцев, как четвертая фаланга» (четвертая фаланга? откуда взялась эта глупость?!). «Я знаю, она похожа на военный танк с его пятимиллиметровой сталью, и зеленая к тому же, и артиллерийский грохот от нее, но мне точно будет с ней удобнее. К тому же я возьму ее конечно же только на время, на пару (максимум — тройку) месяцев, потому что меня не хватит на слишком длинную книгу, представь себе» (ну вот опять, как обычно, треп о себе). «И с другой стороны, молодые ребята все пользуются компьютерами, а на верхней полке лежат еще три машинки, и в крайнем случае вы дадите мне знать, и я сразу привезу ее обратно», — говорит Чапарро, но не может продолжать, потому что она поднимает руку и говорит: «Успокойся, Бенжамин, забирай ее, нет проблем, это самое меньшее, что я могу сделать для тебя», — и Чапарро сглатывает ком, потому что можно много всего говорить и говорить, не только словами, а этим «для тебя», которое прозвучало как очень-очень «для тебя», и еще есть тон и интонации. Эти интонации, которые случаются. И все эти случаи, которые вырублены у него в памяти, лихорадочно высечены на однообразном горизонте его одиночества. Он потратил столько ночей, чтобы забыть их все, и столько же ночей, чтобы их вспоминать. Поэтому он останавливается около двери, благодарит судью, протягивает ей руку, прижимается к благоухающей щеке, которую она предлагает для поцелуя, закрывает глаза, когда его губы соприкасаются с ее кожей. Он так делает всегда, когда у него есть возможность поцеловать ее в щеку, — концентрируется на этом невинном и одновременно двусмысленном прикосновении. Чапарро почти бегом устремляется в следующий кабинет, быстро забирает машинку и уходит не оборачиваясь через узкую и высокую дверь Секретариата.