Екатерина Лесина - Счастливый доллар

– Вот же ирод, вот ирод, – сказала она, увидев Агнешку. С трудом поднялась и заковыляла к машине. Шла медленно, подволакивая ногу, а рукой держась за голову. Привычная косынка сбилась, и стала видна длинная царапина на лбу.

– За что ж он так со мною?

– Давайте я вас к врачу отвезу, – Агнешка разом растеряла и возмущение, и слова, которые собиралась сказать старухе. – Садитесь. Пристегнитесь. Мы скоро.

За догорающим домом наблюдали соседи, грязные и явно нетрезвые, они не спешили к колодцам, только тыкали друг дружку в бока и переговаривались. И были в этом похожи на кур.

– Я ж любила его. Их всех любила. Как родных, – старуха, казалось, ничего не понимала. Она смотрела на Агнешку, но Агнешка готова была поспорить – не видит. Никого и ничего, разве что лица, которые давным-давно исчезли из жизни.

– А они и есть родненькие. Последние мои… я ему говорила, не связывайся ты с этой девкой. Дурная. Ну кому дурная нужна? А он же не слушал. Никогда не слушал. Попутал бес… понесла. Жениться пришлось, а ееная матка и рада такое сокровище сбыть. Держала б свою дочку в психушке… А тут свадьбу играть. Какая свадьба? Мой-то сам дите горькое, я еле-еле концы с концами свожу… на Настьке бы женился, горя б не знал. Как-никак бригадирская дочка, папаша ееный крепко наворовал, теперь в городе бизнесом крутит. А эта… принесла в подоле. Каждый год приносила. Не баба, а кошка, которой родить, что выплюнуть. И выплевывала, только дите ж не котенок, его не утопишь. Его ростить надо. Поить-кормить-одевать. Горе-то какое, ой горюшко…

Слезы текли градом, а старуха продолжала говорить, исповедуясь сразу и за всех.

– Я ему-то говорила, говорила я ему! Что ж ты делаешь-то? Нищету плодишь. Одних сначала на ноги поставь, а потом других рожай. А он мне знаешь что?

– Нет.

– А он мне – не ваше, мама, дело. А как же не мое, когда только я ими и занималася? Не дети – трава придорожная. И мерли-то, частенько мерли… комиссия была. Начали меня упрекать, что смотрю плохо. А я ж больная, на мне и дом, и хозяйство свое, и ихнее тоже, а где еще за дитями успеть? Я комиссии той так и сказала: забирайте в детдом. Думаешь, плохая?

– Что вы.

Деревня проползала мимо разворошенными домами, запустевшими дворами, пьяной песней, которая пробивалась сквозь окна.

– Не плохая я, я ж видела, что им тут жизни никакой, а при государстве, глядишь, хоть накормленные были б. Нет, снова не послушали. Никто никогда меня не слушал. Потом он сел. По делу, я ж не спорю, что невинный. Винный, как есть. И дали ему с души, а ее снова бросили. С нее-то какой спрос? Она и себя-то слабо помнит, чтоб еще кого помнить. Снова все на меня. Ему посылочку да денег, за нею приглядеть, за выводком тоже… а они – зверье зверьем. Хоть дети, да неласковые, одичалые. Верочка одна, солнышко мое, ласковая была. Хоть и ненашинских кровей, конечно. Я ж не слепая, да и люди тоже. Говорили-чесали языками, а мне-то и плевать. Нам-то хорошо было…

– Матюхины – ваши внуки? – уточнила Агнешка, выруливая на трассу. Заброшенные дома сменились малахитовыми стенами леса, небо, очистившееся от дыма, расплескало синеву, и тонкий полумесяц купался в ней, невзирая на время.

– Мои. Внуки. Кровь родная. Кровь-то не водица… сколько раз я себе это говорила.

– Вы все знали?

– Что я знала? – старуха вдруг смахнула слезы, съежилась и сжала сухие кулачки. – А ничего-то я не знала. Ничегошеньки. Он сам их свел. Явился такой весь из себя и говорит, дескать, я от сына вашего поклон принес. А сын ваш крепко за семью свою беспокойствие имеет и потому просил тут обосноваться да приглядеть, что и как. Я и поверила. Я и обрадовалась, дура старая, подумала – вот и ладно, пускай мужик-то будет, им крепкая рука ой как нужна. И рассказывала вам по правде. Притихло бедовое племя. Я решила, что за ум взялись, а они… Верочка моя как-то проговорилась, что они из деревни-то уйти собираются. А я не поверила. Ну куда им идти-то? А вышло… меня тоже ограбили, не пожалели старую…

Агнешка не поверила. Уж больно хитрый стал взгляд у старухи. Врет. До последнего цепляется за сочиненную единожды сказку. Никто ее не грабил, но деревенские бы такой избранности не поняли и не простили, вот она и притворилась пострадавшей. И долго притворялась, пока и вправду не пострадала.

– Кто вам письма писал? Илья?

– Охламон и душегуб. Не нашей породы. Это ее дурная кровь в нем загуляла.

Ну да, а сынок, в тюрьме пропавший, значит, ангелом был белым. Спокойнее, нельзя разрушать момент. Пока старуха говорит, надо слушать, а уже потом делить, где правда, а где вымысел.

– Верочка писала, солнышко мое. Я ее уговаривала остаться. Жили бы вдвоем, горя не знали. Нет, пошла, полетела на богатую жизнь. А что получилось? Убили ее, ненаглядную… братья собственные и убили. Разве ж можно так? Разве ж по-божески?

Снова полились слезы, только жалости отчего-то не вызывали. Агнешка даже отвернулась, чтобы не видеть ни слез, ни самой старухи.

– Как вы узнали, что Вера мертва?

– А подружка ее написала. Хорошая девочка…

Хорошая девочка, которая везде успела побывать, всем успела помочь и все обо всех узнать. Добрая. Семена предупредила об опасности, и из-за предупреждения ее Агнешка вынуждена была уехать.

А не этого ли добивалась Варенька?

И если так, то что делать Агнешке? Возвращаться? Или бежать и прятаться?

– Ты меня-то у ментовки высади, – сказала старуха, смахивая слезу. – Мне теперь-то бояться нечего. Небось из моих никого не осталось… а хочешь, покажу? Вы ведь искали фотографии? Да только я оттудова все вынесла…

– Не все, – из вредности возразила Агнешка, но старуха отмахнулась и, сунув руку за пазуху, вытащила сложенную пополам фотографию. – Вот они, гляди. Это последняя. Большие уже. Мне Верочка моя прислала, на память. Я и храню.

Фотография грязная, словно пролили на нее то ли кофе, то ли чай, а потом долго-долго пытались оттереть, но вместо этого лишь попортили цветной слой. Белая россыпь царапин на продранной бумаге. Черные пятна грязи. И за этой бело-черной вуалью прячутся люди.

На снимке четверо. Темноволосый парень лет двадцати обнимает смуглую девушку. Она совсем юная, но есть что-то такое во взгляде, что заставляет цепенеть.

– Ильюшка. Верочка. И вот еще Олег.

Совсем не похож на мертвеца, которого Агнешка помогала прятать.

– А это Антошка.

Парень смотрит не в камеру, а куда-то в сторону. На кого? На пятого, который и дирижировал этим разбойным квартетом? Он снимает? Или Варенька?

– Он совсем больной, – пожаловалась старуха, вытаскивая вслед за снимком пачку писем, перевязанных красной лентой. – Ему лечиться надо. Вот пусть и лечат. Я им все отдам. Верочка мне часто писала…

Город начался с новостроек и одноногих кранов-журавлей, медлительных и важных. Длинные шеи тянулись над остовами будущих домов, кланялись и снова поднимались, скрываясь в низких облаках. Люди-муравьи копошились в горах строительного мусора и обживали островки остановок, вытягивались пестрыми ручейками вдоль тротуаров и штурмовали переходы.

Люди жили привычной жизнью.

– Отдам. Пусть ищут. Пусть ловят. Пусть накажут всех, теперь уже не о ком жалеть… я, как вы приехали, позвонила ему. Рассказала. А он что? Посмеялся. Говорит: не беспокойся, бабушка, будет тебе твоя прибавка к пенсии до конца жизни… приехать обещал.

– Он – это кто? – уточнила Агнешка, встраиваясь в транспортный поток.

– Он – это Пантелейка. Дьявол старый. Приехал и… спалить меня вздумал. Думал, что я с чаю его крепко усну, а потом никто разбираться не станет. Только я проснулась. Выскочила, в чем было… ох горе-то, горе какое! А он пусть теперь поплатится. За всех и сразу.

Тошнота подступила к горлу. Как можно так жить? Они же… они не люди – пауки в банке. Норовят сожрать друг друга. И плюнуть бы на них – пускай. Пусть душат, травят, режут, стреляют. Пусть своею кровью за ту, другую, платят, только… Семен не виноват, что влип в их паутину.

Семена надо спасти.

У отделения милиции Агнешка притормозила.

– На, пусть тебе будет, – старуха сложила снимок пополам, сунула между конвертов и протянула Агнешке. – А с этих и рассказов достаточно… ох, страшно мне, деточка. И козы… коз на кого бросить?

– Я присмотрю.

– Присмотри, присмотри… а все одно страшно. Будут говорить, что я им помогала. А я же не помогала. Я молчала. Просто молчала.

Действительно, это же просто – не сказать.

– Внуки ведь. Родная кровь. А кровь – не водица…

– Идите, – сказала Агнешка и, перегнувшись через старуху, открыла дверь. – Идите и расскажите все. Тогда, может быть, кого-то и спасете.

Бланш

Разговор, которого не было

Только когда мы отъехали на несколько миль от Джоплина, я осознала, что на самом деле произошло. Там, в гараже, убили не полицейских, а меня – мои надежды и мои мечты. Мою свободу и мое будущее, подменив его каким-то бессмысленным бегом.