Апрель в Испании - Джон Бэнвилл
3
– Знаешь, что это за название, которое постоянно попадается нам здесь на глаза, – Доностия? – сказал Квирк. – Так вот, именно так называется по-баскски Сан-Себастьян.
– Ну или «Сан-Себастьян» – это то, как Доностия называется по-испански, – ответила жена.
Ей всегда удавалось оставить за собой последнее слово. Квирк никогда не понимал, как это у неё выходит. Может, она не специально? Разумеется, Эвелин делала так не из своенравности – она была наименее своенравным человеком из известных ему людей – и уж точно не для того, чтобы выставить его дураком. Она просто завершала разговор, предположил он, как бы ставила точку в конце предложения.
Наступило утро второго дня их пребывания в гостинице «Лондрес». Они находились в спальне своего многокомнатного номера (кроме неё там также была небольшая гостиная): Квирк сидел на краю незаправленной кровати у открытого окна, пил кофе из смехотворно маленькой чашечки и смотрел на набережную, на пляж и на сверкающую за ним гладь моря. В голове было пусто. Он подозревал, что именно это люди подразумевают под расслаблением. Самого его такое занятие не особенно прельщало. В обычной жизни он воспринимал себя стоящим на краю обрыва и лишь с трудом сдерживал позыв шагнуть вперёд. Вернее, так было раньше, пока Эвелин тихонько не подошла сзади, не положила руки ему на плечи, не оттащила его от края и не заключила в объятия.
А что, если однажды она его отпустит? При этой мысли он крепко зажмуривал глаза, как ребёнок ночью, который предпочитает внутреннюю темноту более густому внешнему мраку.
Кофе был нестерпимо горьким: каждый раз, когда Квирк делал глоток, внутренняя поверхность щёк вжималась до такой степени, что они едва ли не соприкасались друг с другом.
Дождь за окном прекратился, небо прояснилось, а солнце, выглянув из-за туч, решительно пыталось светить. Горстка туристов, вооружённых полотенцами, шапочками для плавания и книгами в мягкой обложке, рискнула выбраться на ещё влажный пляж. Песок был цвета высохшей карамели и такой же блестяще-гладкий. Кажется, Квирк где-то читал, что Плайя-де-ла-Конча – не природный пляж: якобы каждый год перед началом туристического сезона песок привозят сюда грузовиками откуда-то ещё. Возможно ли это? Конечно, отсюда поверхность берега выглядела подозрительно чистой и безупречной, на ней не просматривалось ни камешка, ни ракушки. Ночью, во время отлива, люди выходили на пляж и писали на песке замысловатые лозунги, причём какой-то непривычной скорописью, которую никак ни удавалось разобрать ни ему, ни жене. Вероятно, это был какой-то старинный баскский шрифт, предположила Эвелин.
Приезжих было легко узнать по светлой коже и осторожности, с которой они выбирали место на пляже. Квирк сказал, что они напоминают ему собак, ищущих, где бы справить нужду, на что Эвелин нахмурилась и укоризненно прищёлкнула языком.
Для купальщиков и загоральщиков также был актуален сложный вопрос того, как облачиться в купальные костюмы. Служащие Guardia Civil [2] в своей опереточной форме регулярно патрулировали набережную, дабы убедиться, что никто, особенно женщины, не оголяется свыше допустимого минимума. Поскольку официального определения того, какие части тела разрешается либо запрещается выставлять на всеобщее обозрение, не имелось, люди никогда не могли быть уверены, что на них внезапно не зарычат тем особым гортанным тоном, которым гвардия общалась с туристами. Впрочем, Квирк заметил, что наибольшую угрозу таил в себе голос тех, кто говорил вежливее всех.
Эвелин, сидящая в комнате у него за спиной, негромко вскрикнула от потрясения. Она читала испанскую газету. Он обернулся к жене с вопросительным взглядом.
– Генерал Франко отклонил просьбу Папы оставить в живых двух баскских националистов, – пояснила она. – Завтра на рассвете их казнят через удушение гарротой. Удушение гарротой! Как такое чудовище может до сих пор быть у власти?!
– Лучше держи вопросы такого рода при себе, моя дорогая, – мягко сказал он, – даже здесь, в Басконии, где ненавидят этого напыщенного изверга.
Настало время обеда. Квирк уже заметил, что, как бы ни тянулись часы, каким-то необъяснимым образом всегда казалось, что сейчас самое время или пообедать, или выпить бокал вина, или хлебнуть аперитива, или поужинать. Он пожаловался на это жене: «Чувствую себя младенцем в инкубаторе», – так же, как жаловался ей на многое другое. Она сделала вид, что не слышит.
Он обратил внимание, что здесь пьёт меньше, или, по крайней мере, меньше, чем пил бы в подобных условиях дома. Но разве дома возможны такие же условия? Может, подумал он, здешний образ жизни, утренняя неспешность, мягкость слегка влажного, лакированного воздуха, общая податливость и отсутствие острых углов – может, всё это изменит его характер, сделает новым человеком? Он рассмеялся про себя. Ну да, как же, держи карман шире!
Не далее как сегодня утром Квирк уже выставил себя дураком, брякнув что-то об интенсивности средиземноморского освещения.
– Но мы-то на Атлантическом океане, – сказала Эвелин. – Разве ты не знал?
Ну конечно же знал. Во время полёта сюда он изучал карту Пиренейского полуострова в журнале авиакомпании, пытаясь отвлечься от дождевых облаков, сквозь которые прокладывал свой турбулентный путь пугающе хрупкий аэроплан – алюминиевая труба с крыльями. Как он мог забыть, на каком побережье они отдыхают?
Он снова перевёл взгляд на пляж и на несчастные дрожащие привидения, тут и там распростёртые на песке. Как бы он ни плавал в вопросах географии, по крайней мере Квирк знал, что лучше не подставлять обнажённые серо-голубые голени прохладному весеннему бризу, скользящему к берегу по гребням покатых атлантических волнорезов.
Среди людей на пляже было несколько испанцев, в основном мужчин, легко узнаваемых по блестящей коже цвета красного дерева. Они охотились за бледными, как пахта, северными девушками, всё новые и новые стайки которых прибывали чартерными рейсами каждую неделю. Этих претендентов на лавры дона Хуана, похоже, не волновало, насколько девушки красивы – им была важна только белизна сочной, мясистой плоти, которая не видела солнца с прошлогодней поездки на загорелый юг.
Квирк осушил последние капли горького кофе и отставил чашку в сторону, чувствуя себя так, будто принял рвотное средство. Он предпочёл бы чай, но заказать в Испании чай без тени смущения удавалось только англичанам.
Усилием воли он вырвался из оцепенения и пошёл в ванную комнату, оснащённую незнакомыми принадлежностями. Часть его нелюбви к отпускам заключалась в том, что во время них от него требовалось останавливаться в гостиницах. Он вернулся в спальню, подтягивая пижаму. Сказал себе, что должен что-то сделать со своим пузом, хотя
