Опасная профессия - Кирилл Николаевич Берендеев
Она намекала на Антона; я кивнул в знак согласия.
– А с мамой твоей как? – на всякий случай спросил я.
– С ней я переговорю отдельно.
Засим девушка удалилась, оставив меня одного, а через минуту и вовсе ушла из дому; благодаря моему заявлению, дежурство подле дома исчезло окончательно и бесповоротно. Наташа пользовалась всеми благами предоставленной свободы; ну и конечно, тем благоприятным обстоятельством, что ее мать сама находилась под влиянием флюидов и смотрела на частые отлучки дочери сквозь пальцы.
Наташа получила, что хотела. И я, со своей стороны, рассчитывал приблизительно на то же, желая видеть Тамару Игоревну одну и с ней одной проводить львиную долю времени.
Сама Тамара Игоревна, на мое счастье, не занималась никакой деятельностью. Ни сейчас, ни раньше, когда муж ее безраздельно владел корпорацией, в коей жене было выделено долевое участие, исчезнувшее вместе с его смертью. Домохозяйкой она стала сразу после рождения Наташи. Дела в их семье шли в гору, да и супруга, привыкшая к размеренному течению жизни, охотно согласилась оставаться наедине с ребенком все время, не ища замены. Не считая походов в театр, кино и прочие заведения, не столь многочисленные для немаленького города, она оставалась все время дома, вначале на их старой квартире в центре, затем уже в коттедже на Березовой. Поначалу Тамара Игоревна вполне обходилась нескучной книгой, пасьянсом, посиделками с подружками, которых становилось год от года все меньше и меньше – ребенок и, в особенности муж, делали ее необщительной.
Со временем она заскучала. Пускай это банальное слово и не передает состояния Тамары Игоревны, но по-своему, все мы скучаем, не ощущая перемен в жизни, просиживая вечера наедине, чувствуя, что есть прекрасная необходимость раз и навсегда покончить с чем-то, но не находя для этого ни времени, ни возможностей. Глушенко не был идеальным для нее мужем, более того, насколько я мог судить по вскользь брошенным о бывшем супруге фразам, он был весьма и весьма далек от идеала. Истинно мужское начало было им возведено в абсолютную степень в том числе, как я сумел понять, и мужской эгоизм, что с одной стороны притягивало, с другой и отталкивало как жену, так и коллег. Кажется, именно поэтому он едва ли мог иметь на стороне связи, эти черты характера Глушенко со временем перестали выдерживать все, даже дочь. Кроме того, у Глушенко, неуемная энергия которого была сосредоточена на собственной фирме, в интимной жизни стала давать резкие сбои. Что привело к еще худшим последствиям в его отношениях с родными и подчиненными.
Тамара Игоревна не любила рассказывать о себе, говорила, что рассказывать ей особо и нечего. Но иногда, когда откровенность нашего разговора достигала некоего порогового значения, она откидывалась на спинку кресла ли, дивана ли, подбирала ноги под себя, и в такой позе легкой расслабленности начинала вспоминать. Но случалось это редко, за то дни, что мы провели вместе в ее доме, подобное происходило всего раз пять: слишком мало для того, чтобы составить полный портрет Тамары Игоревны, но вполне достаточный для легкого эскизного наброска, немало говорящего о женщине, с которой мне довелось познакомиться.
– Знаешь,… – так начинала она разговор о себе: порой бессовестно-интимный, порой закутанный завесой некоей тайны, которую мне еще предстояло разгадать. – Знаешь, я никогда не могла понять одного….
За этими словами могло последовать продолжение на часы, могло на минуты – короткий залп фраз и долгое молчание, точно она ждала моего решения, продолжать ли ей или остановиться на полпути. Но я всегда молчал, боясь, что ответив, нарушу окружавшую нас обстановку.
Перед тем, как я переехал к ней, она тоже сказала эту фразу. С той же интонацией, что и всегда, задумавшись на мгновение, и закончила: «… почему ты все еще живешь в гостинице? Я не думаю, что это тебе удобно, скорее, напротив».
Я не мог не поддаться, Тамара Игоревна была женщиной, умевшей просить так, что ее просьбы выполнялись не просто охотно, но с искренним стремлением совершить обещанное побыстрее и уж конечно безо всякого недовольства. Я не мог отказать ей; она предложила оставить все, как есть. Я лишь забрал сумку с необходимым, а чемодан в номере гостиницы остался до конца оплаченных мною двух недель.
Я заметил тогда Тамаре Игоревне, что не слишком прилично протаскивать багаж мимо портье; мы воспользовались черным ходом, благо второй выход из гостиницы – со двора – оказался открыт. Погрузили распухшую сумку в багажник и отчалили, не замеченные никем. В машине ни с того, ни с чего принялись страстно целоваться, я подумал тогда, что так, должно быть ведут себя Наташа и Антон при встрече.
Тамара Игоревна поселила меня наверху в спальне, окнами выходящей в яблоневый сад. Маленькая, но уютная комнатка: кисейные занавеси, кровать подле окна, небольшой двустворчатый шкаф, сервант, два стула, кресло, торшер и мягкий ковер на полу с рисунком восточной тематики. Да, я забыл, скромно притулившийся в углу треножник для цветов и репродукция Серебряковой, нет, при внимательном осмотре полотна, я убедился в ее подлинности; картина изображала обнаженную натурщицу на фоне лесного пейзажа. Я видел эту картину лет пятнадцать назад, в «Огоньке», в качестве приложения к рассказу о самой художнице. Тогда, насколько я помню, картина принадлежала какой-то галерее.
Тамара Игоревна поинтересовалась, будет ли мне здесь удобно, я согласился. С чем она и оставила меня, наедине с впечатлениями, попросив лишь, чтобы не задерживался к ужину, назначенному ровно на семь.
Ужин прошел почти в полном молчании: Тамара Игоревна старалась придумать общую тему для разговора – присутствовала Наташа, – но, к сожалению, мысли и девушки и мои оставались далеки от мира. Я обдумывал новое положение, унесшись в мир грез, девушка же, видно, еще раз переживала впечатления, оставшиеся с ней после встречи с Антоном. Ела она мало и, быстро допив чай, ушла к себе и не показывалась более.
Вечер остался полностью в нашем распоряжении, мы провели его за разговорами перед телевизором. Ничего из того, что я в сладостных мечтах представлял себе за ужином, не случилось. Только когда я ложился спать, проходя мимо комнаты Тамары Игоревны, услышал, как она негромко плачет, уткнувшись в подушку.
Громушкин без стука ворвался в соседний кабинет, оглядел собравшихся и, как бы между прочим, поинтересовался:
– Бездельничаете все, да? Ваньку валяете?
Ему никто не ответил, впрочем, в ответе он и не нуждался:
– Знаете, кто ко мне пять минут назад заглянул на огонек?
Кисурин поднял голову от кроссворда, прищурившись, он посмотрел на вошедшего:
– Надо сыграть в угадайку?
Остальные ждали молча. Конюхов сидел за столом и, не обращая внимания на ворвавшегося Громушкина, которого распирало, что-то читал. Васильев, устроившись на подоконнике, просто смотрел то на собравшихся, то в окно.
– Не поняли, – холодно сказал Громушкин. – А зря. Когда я произнесу имя героя, отношение к моему приходу мгновенно переменится… – и, не став ждать новых знаков внимания, закончил: – Так вот, пять минут назад ко мне на прием пожаловал сам Османов Равиль Арсанович. Тот самый, можно не….
Конюхов вскочил так резко, что стул под ним упал на пол, Васильев столь же стремительно оказался на ногах, Кисурин лишь один замешкался, выбираясь из-за стола.
– Ты серьезно? – спросил Конюхов. – Это действительно не одна из твоих дурацких шуточек?
– Если это и шуточка, то со стороны Гамлета. Приглашаю всех вас взглянуть на него, любимого.
Османов, сгорбившись, сидел в кабинете Громушкина на кривоногом посетительском стуле и смотрел себе под ноги мимо сцепленных на коленях ладоней. На вошедшую группу он не обратил ни малейшего внимания.
Оперативники вошли и собрались у противоположной от сидящего стены; за свой стол сел только хозяин кабинета. Все молчали, точно боясь, как бы столь неожиданно навестивший их гость не исчез от малейшего восклицания, подобно миражу в пустыне.
Наконец, Османов поднял голову.
– Зрителей привели, – бесцветным голосом произнес он, оглядывая оперативников. – Добрый
