Забытый аромат - Елена Дорош
Михаил вернулся в комнату, присел на кровать и, нагнувшись, поцеловал свое сонное сокровище в нежные, мягкие губы. Сокровище вздрогнуло и открыло глаза.
– Испугал? – огорчился он.
Серафима взяла его ладонь и прижала к губам.
– Просто меня никто раньше так не будил. Это с непривычки.
Княжич потянул ее на себя и прижал.
– А так?
Она обняла обеими руками и положила ослепительно-рыжую голову ему на плечо.
– Уже просыпаться надо?
– Нет, но мне нужно у тебя кое-что спросить.
И сразу почувствовал, как она напряглась.
– Может такое быть, что Верстовский создал те духи, о которых написано на обложке? «Интрига», кажется.
Серафима отстранилась и посмотрела на него прозрачными зелеными глазищами.
– Три года назад Верстовский потерял способность чувствовать запахи и уже не может быть парфюмером.
– Но он мог восстановиться за это время.
Серафима покачала головой.
– Он ковидом переболел. Обоняние восстановилось, конечно, но уже совсем не такое.
– Почему ты так уверена в этом? Он мог тебе врать. Он во всем тебя обманул.
– Во всем, но не в этом. Я много раз убеждалась: он действительно не различает тонкие ароматы. Или слышит, но по-другому. Искаженно. Кроме того, у него бывают фантомные запахи.
– Это как?
– То, что раньше издавало приятный аромат, может пахнуть тухлым мясом или химией какой-нибудь. Для парфюмера – это смерть.
– Понимаю теперь, почему ты его жалела.
– Жалела, – кинула она. – Он был очень талантливым и известным «носом». Так парфюмеров называют в профессиональной среде. Потерять нюх – значит потерять все.
– Это больно, – согласился Михаил и подумал о себе.
С ним случилось то же самое. Ему тоже было больно падать с вершины. И он тоже думал, что для спортсмена это смерть.
– Ты меня слушаешь?
Серафима заглянула ему в лицо.
– Что с тобой, Миш?
– Все в порядке, прости. Что ты сказала?
– Он считал, во всем, что с ним случилось, виноват Манин. Он убил Ингу, он заразил ковидом. Теперь, получается, все наоборот. Это Верстовский заразил Манина.
– И убил Ингу, хочешь сказать?
– Выходит, что так.
– Это серьезное обвинение. Ты понимаешь?
Она кивнула, слезла с кровати и пошла к двери.
– Постой.
Княжич в одно мгновение оказался рядом, крепко обнял и заглянул в глаза.
– Наверное, сейчас это совершенно неуместно, но… Короче, оставайся у меня. У нас с Димкой. Навсегда.
Она прижалась к нему изо всех сил.
– Останусь. Дождись толь.
Надо двигаться навстречу опасности
Верстовский не спал.
Это Серафима поняла сразу, как только бочком протиснулась в дверь, и, стараясь не шуметь, стала потихоньку продвигаться к своей комнате.
– Может, скажешь, где тебя ночью носило? – спросил Верстовский, появляясь из кухни.
– Так я же сказала, что к подруге поехала, – придав физиономии правдивое выражение, обернулась к нему Серафима.
– А почему на первой маршрутке не приехала?
Прямо как строгий папочка допрашивает. Аж пышет негодованием. А какого, спрашивается, хрена, она должна перед ним отчитываться?
Серафима хотела надерзить, но не стала. Боялась, что голос выдаст те чувства, которые она испытывала сейчас к Верстовскому.
– Так подруга в Гатчине живет. Если ни свет ни заря на электричку тащиться, и ездить не стоило. А мы тем более выпили. Я решила, что лучше поехать чуть позже, зато по трезвяку.
Верстовский фыркнул на ее слова, пожевал губами, но ничего не сказал.
А Серафима добавила:
– Сами-то вы во сколько приехали?
Вопрос попал в цель: Верстовский сразу смылся в кухню и закрыл за собой дверь.
Значит, она не ошиблась. Есть у него тайны, которыми он не собирается делиться.
Она еще немного постояла, глядя на запертую дверь, и решила, что непременно должна выяснить, что там у Верстовского за дела с этим Маниным.
Кто из них на самом деле плохой, а кто хороший. Или они – два сапога пара?
Она сморщила нос. А ведь, скорей всего, так и есть. Два сапога.
Она немного послонялась по дому, но в лабораторию не пошла. Не смогла себя заставить. Ей вообще тяжело было оставаться здесь.
Тем более что в доме как раз появилась невзлюбившая ее тетка. Сегодня был день уборки, и рьяная уборщица появлялась с пылесосом и тряпкой как нарочно в тех местах, где находилась Серафима.
Ну не скандалить же? Вообще-то в другое время Серафима с удовольствием. Уж больно надоело ей прокурорское выражение на теткиной морде. Но сегодня весь мозг был забит другими мыслями, гораздо более важными и тревожными.
Поэтому, как только подвернулась возможность, она улизнула из дома и, прихватив Барбоса, направилась к Княжичам. Скажет Верстовскому, что собаку отводила поиграть с мальчонкой.
Михаил с Димкой возились за домом. Вернее, только Димка, причем в прямом смысле. Забравшись в кучу опилок, он, пыхтя от натуги, набирал их лопаткой в детское ведерко и вываливал на другую сторону кучи. Сухие опилки сыпались обратно, но Димка продолжал сосредоточенно копошиться, по-видимому, имея какую-то важную цель.
Новое дыхание этому действу придал Барбос. Увидев старого друга, он с энтузиазмом полез в самую опилочную гущу, начав обниматься и целоваться. Димка завизжал от счастья и начался настоящий, как писал поэт, «шум, гам, тарарам и ужас что такое».
Княжич, оторвавшись от электрорубанка, которым он «охаживал» доску, подошел к ней и обнял. Серафима уткнулась лицом в пыльную рубашку и с наслаждением вдохнула любимый запах.
– Мишка, я соскучилась ужас как.
– Ну как ты там? Справилась со своим Верстовским? – с тревогой спросил Княжич, целуя ее в рыжую макушку.
– Не пойму. Вроде да, а может, нет. Я теперь с подозрением отношусь ко всему, что он говорит или делает. Не могу избавиться от противного чувства,
