Золотой человек - Джон Диксон Карр
В своей спальне на втором этаже лежал хозяин дома. Его можно было бы принять за мертвеца, если бы грудь не поднималась и не опускалась едва заметно в такт медленному дыханию. Комната была самая аскетичная в Уолдемире. В приглушенном свете лампы можно было различить крупный нос и решительный подбородок. В кресле с подголовником рядом с кроватью дремал Хэмли. Время от времени он вздрагивал, вскидывал голову и бросал взгляд на спящего хозяина. Нет, никакого движения, даже тени замерли.
– Вот же черт, – бормотал Хэмли.
Внизу, в библиотеке, перед затухающим камином сидел похожий на чучело совы сэр Генри Мерривейл.
Ему выдали одну из пижам Дуайта Стэнхоупа, а в шкафу гардеробной Хэмли раскопал халат, которого, как он клятвенно заверял, еще утром там не было. И пижама, и халат оказались слишком длинными, но если пижама хотя бы охватывала объемистый живот Г. М., то полы халаты никак не сходились.
За спиной у сэра Генри высились три стены книг. Отблески тускнеющих огоньков под резным, величиной с арку сводом камина скользили по книжным шкафам, разделяемым лишь оконными проемами. Свет мерцал на тяжелых креслах и столе с белым гусиным пером, воткнутым в чернильницу. На книжных шкафах расположились, согласно викторианскому образцу, мраморные бюсты.
В компании Сократа, Томаса Карлейля, Афины Паллады и других, встреча с которыми в реальной жизни неминуемо вылилась бы в грандиозный скандал, Г. М. тем не менее не ощущал привычного уюта.
Что-то определенно тревожило его ум.
Любители покера в клубе «Диоген» не преуспели в попытках прочесть что-то в выражении его лица. Но сейчас, поскольку он был один, на этом обычно непроницаемом лике проступали злорадство и ирония. Г. М. сидел в кожаном кресле, широко расставив ноги в шлепанцах и опершись локтями о колени. Массивный, напоминающий монаха в синем распахнутом халате, с неподвижным совиным лицом, он смотрел на огонь поверх очков.
– Тьфу! – произнес Г. М.
Элеонора Стэнхоуп была немного пьяна.
Не сильно, но все же. Когда часы пробили час, она как раз наливала из фляжки, которую держала на всякий случай в ящике туалетного столика.
Ее комнаты находились на втором этаже, через галерею от Кристабель. Виски Элеонора налила в стакан, который принесла из ванной. Весь ее вид говорил о том, что она выпьет только это, и ни капли больше. А потом ляжет в постель и, может быть, уснет.
Желтая шелковая пижама Элеоноры была того же цвета, что и вся ее комната. В стеклах висящих на стене гравюр отражалась прикроватная лампа. Вытерев лицо, она обнаружила едва заметные морщинки под глазами.
Весь вечер Элеонора пыталась напоить коммандера Доусона. И в результате набралась сама.
На прикроватном столике рядом с домашним телефоном лежало кольцо с изумрудами. Она протянула руку – то ли к кольцу, то ли к телефону – и тут же отдернула ее. Потом взяла стакан и выпила залпом. На ее лице, когда она выключала лампу, отпечаталось выражение отчаявшейся мученицы, знающей, что сон не снизойдет к ней никогда.
Постель была расстелена. Элеонора покачнулась, ударившись коленом о край кровати, забралась под простыню, упала на спину и мгновенно уснула.
– Дорогой! – было последним, что она произнесла.
Винсент Джеймс дремал в темноте. Впрочем, жидкий, отраженный белым снегом лунный свет все же проникал в комнату через окна, открытые по соображениям гигиены. Оба окна выходили на цветочный сад или, точнее, на то, что в далекие времена могло быть цветочным садом.
В комнату дохнуло холодным ветром. Снег осторожно постучал в стекло. А несколько снежинок влетело в комнату, и одна из них коснулась его лба.
Он пошевелился и что-то пробормотал.
Винсент не спал. Он застрял на той стадии, когда разум, ухватившись за пустяк, раздувает его в нечто чудовищно важное. Затаенное беспокойство, вопрос, так и оставшийся без ответа. Что-то из этого разряда тревожило, мучило, заставляло возвращаться к тому, что зацепило внимание.
– Доктор? – пробормотал Винсент Джеймс.
Когда часы пробили час, Бетти Стэнхоуп снова включила свет. Ей ничего не оставалось, как только признать тот факт, что она не может уснуть. Любой наблюдатель увидел бы кое-что еще: он увидел бы, что она напугана.
Комната Бетти находилась на третьем этаже, над комнатой ее матери. Обычно никто из домочадцев здесь больше не спал, но этой ночью в комнату для гостей через галерею поместили коммандера Доусона. Также на этом этаже располагались картинная галерея, танцевальный зал, детская, самая заброшенная комната в доме, и спальни для гостей.
Этажом выше спали слуги. Над мансардой, на высоте шестидесяти футов, возвышался купол, вмещавший в себя миниатюрный театр, а над ним, словно в воображаемом танце, кружились бескрайние просторы ночного неба.
Что это? Какой-то звук?
Обычно изолированность этого этажа не беспокоила Бетти. Ей это даже нравилось. Можно читать допоздна, сколько заблагорассудится, и никто не помешает, не просунет голову, чтобы прочитать нотацию о необходимости беречь глаза и думать о здоровье.
Этим вечером пустующие комнаты давили на нее; свет лишь рассеивал темноту снаружи; малейшее колыхание шторы заставляло вздрагивать.
Бетти приподнялась с подушек, держась одной рукой за цепочку от настольной лампы, прикрепленной к изголовью кровати, а другой вцепившись в стеганое одеяло.
– Ник! – вскрикнула Бетти Стэнхоуп.
О моряке говорят, что у него голова как скала Гибралтара.
Коммандер Доусон, трезвый как стекло и полностью одетый, за исключением кителя и воротничка, расхаживал взад и вперед по гостевой комнате в стиле Регентства, расположенной через галерею.
Нервы у коммандера годились для любой работы. Но сейчас он вовсе не выглядел таким уж спокойным. Закурив сигарету, он положил ее на комод и после некоторого раздумья закурил другую. Сигареты известной египетской фирмы ввозились беспошлинно, потому как таможенники в портах без особой нужды не докучают досмотром военным морякам.
Время от времени коммандер бросал взгляд на фотографию Элеоноры Стэнхоуп в кожаной рамке, стоящую ровно на середине комода; Рой Доусон был человеком аккуратным.
Перед тем как лечь, он уберет фотографию обратно в чемодан, чтобы горничная, которая принесет утром чай, не сочла его сентиментальным болваном.
Время от времени лицо его искажала гримаса, которая наверняка встревожила бы любого человека, не имеющего отношения к медицине. Казалось, он проклинал сам себя.
Какого черта ему вздумалось делать предложение руки и сердца на виду у всех? И что из этого вышло? Нет, никто не
