Бюро темных дел - Эрик Фуасье
К дому номер двенадцать по улице Сюрен, в двух шагах от королевской церкви Марии Магдалины, с тех пор как колокола отзвонили восемь вечера, тянулся нескончаемый поток карет и прочих экипажей. Кучеры один за другим сворачивали к величественному, увитому плющом портику и высаживали на квадратном дворе с фонтаном цвет финансового и промышленного общества. В этот вечер Шарль-Мари Довернь имел честь принимать в свежеотреставрированном особняке своих друзей из политических кругов и самых значимых деловых партнеров. Предполагалось, что гостей будет не меньше сотни.
Хозяин особняка сколотил состояние на оптовой торговле пряностями и лекарственными растениями, а не так давно он вложил около миллиона в завод на берегу Уазы, оснастив его машинным оборудованием, работающим на гидроэнергии. Там он успешно внедрил уникальный метод обжарки какао-бобов, тем самым практически обеспечив себе монополию в области фабричного производства лекарственного шоколада.
У Доверня были причины публично отпраздновать свои достижения. Он выстроил прочное основание для процветания семьи, а теперь еще и стал членом Палаты депутатов в результате дополнительных выборов, проведенных после того, как несколько прежних народных избранников, отказавшихся присягнуть на верность новому режиму, лишились полномочий. По натуре Довернь был скорее консерватором, так что выгоду от недавних политических преобразований он извлек благодаря собственному оппортунизму, а не реальным убеждениям. Вечером 29 июля, когда в победе восстания уже не было сомнений, Доверню хватило ума открыть двери своего парижского склада перед мятежниками и позволить им организовать там временный госпиталь. Этот единственный подвиг – в общем-то скромный, но совершенный ловко и вовремя – позволил ему занять место в ряду самых рьяных защитников свободы народа. В итоге он без масла пролез в тесный круг единомышленников, сплотившийся вокруг банкиров Лафитта и Казимира Перье. Это была небольшая группа весьма решительных людей, способствовавших приходу к власти младшей ветви Бурбонов[2] и тем самым избавивших страну от возвращения революционной смуты. На их плечах Довернь и въехал за кулисы власти. Теперь он уже начинал получать конкретную выгоду от своих маневров, уводя прибыльные государственные заказы из-под носа у главных конкурентов.
В этот вечер Шарль-Мари Довернь рука об руку с женой наслаждался собственным триумфом. Супружеская чета принимала гостей в вестибюле и провожала их к анфиладе салонов, сплошь в мраморе и позолоте, где струнный квартет без устали играл камерную музыку. Помимо этого, гостей ждал грандиозный банкет, обеспеченный Шеве – знаменитым поставщиком яств для Пале-Руаяль. За столами формировались группы по интересам. Женщины предвкушали скорое начало сезона[3], описывали друг другу новые наряды, заказанные для предстоящих балов и приемов, обменивались, понизив голос, последними сплетнями о любовных романах при дворе и о парочках, замеченных в Булонском лесу или в Опера. Мужчины обсуждали текущие события. Одни спорили об эффективности вынесенного на голосование в палату депутатов тридцатимиллионного кредита для оживления экономики за счет широкого использования субсидий. Другие возмущались нападками легитимистов на королевскую семью, которую те обвиняли в убийстве последнего принца Конде ради того, чтобы завладеть его наследством. Третьи предвкушали грядущий судебный процесс над бывшими министрами Карла X и подсчитывали их жалкие шансы сохранить голову на плечах.
На верху огромной лестницы, ведущей к жилым апартаментам, стоял, небрежно облокотившись на балюстраду, бледный юноша, чья фигура была изящной, но слишком хрупкой, как обычно бывает у выздоравливающих после тяжелого недуга или у чахоточных. С высоты он угрюмо озирал картину светского торжества. Будь его воля, молодой человек в этот вечер и вовсе не показался бы на публике, но отец настаивал на его присутствии тоном, не терпящим возражений. Довернь-старший приготовил для своего единственного сына некий прожект – выгодную сделку – и всецело рассчитывал на его безоговорочное содействие. Сегодняшний роскошный прием нужен был еще и для того, чтобы скрепить сделку на официальном уровне с блеском, подобающим новому общественному положению главы семейства.
Означенному «прожекту» было семнадцать лет, он откликался на нежное имя Жюльетта и стоил около четырехсот тысяч золотых франков, предлагавшихся за него в приданое. Вернее, конечно же, за нее. Это была младшая дочь богатого нормандского промышленника, владевшего ни больше ни меньше тремя прядильными фабриками между Руаном и Эльбёфом, а также битком набитым портфелем акций. Брачный союз обещал быть невероятно продуктивным не только в деле продолжения рода Довернь. Так что новоявленный депутат ясно дал понять своему отпрыску, что в его собственных интересах будет произвести на невесту хорошее впечатление.
Перспектива весь вечер разыгрывать услужливого кавалера перед провинциальной дурой, наверняка безвкусно вырядившейся и не умеющей связать пару слов, Люсьена отнюдь не вдохновляла. В свои двадцать пять лет он оставался балованным мальчишкой и вел беззаботную богемную жизнь. Его легкомыслие приводило Доверня-отца в отчаяние, и после выборов в палату депутатов он открыто заявил сыну, что пора уже остепениться. В устах главы семейства это означало следующее: во-первых, Люсьен должен заключить выгодный брак, а во-вторых, начать интересоваться премудростями обработки какао и управления какой-нибудь мануфактурой. Ни то ни другое Люсьена не привлекало, но отец пригрозил лишить его денежного содержания, если будет ерепениться, и молодому человеку пришлось покориться.
Впрочем, у молодого повесы еще была надежда на верного союзника в лице матери.
Мадам Довернь проявляла к сыну снисходительность, которой не мог себе позволить отец. К неудовольствию супруга, она всегда попустительствовала склонности Люсьена к сочинительству и одобряла его литературные опыты. Молодой человек воистину бредил литературой. Попробовав себя без особого успеха в поэзии, с недавних пор он загорелся идеей покорить публику величайших парижских театров своими пьесами. Теперь все его мысли были заняты драматургией, а после того, как ему довелось прошлой зимой побывать на триумфальной премьере «Эрнани», его кумиром сделался Виктор Гюго. Мадам Довернь, женщина умная и деликатная, исхитрилась пригласить писателя на этот торжественный прием, позвав вместе с ним для прикрытия горстку дряхлых академиков[4]. Так что Люсьен все-таки решился появиться в анфиладе салонов, по которой фланировали толпы гостей, но при этом он вооружился твердым намерением бросить свою даму при первой же возможности, чтобы посвятить всего себя автору «Восточных мотивов» и «Последнего дня приговоренного к смерти».
Однако воистину в тот вечер все пошло не так, как было задумано. Началось с
