Бей. Беги. Замри - Валери Тонг Куонг
Закончив, протягивает Анне зеркало.
– Ну вот, теперь ты хоть на что-то похожа!
Анна Лакур и правда ни на что не похожа. И это вполне объяснимо. Но эта девушка с голубыми веками, ресницами как у олененка и в красной бейсболке выглядит как героиня американских фильмов, которые учительница английского языка показывала им в этом году. Она великолепная и живая – в отличие от Анны, которая давно мертва внутри.
– Ты работать собираешься? – ворчит Сандрин. – Народу полно!
Анна осторожно выходит из подсобки. Стоя за прилавком, обслуживает своих первых клиентов: улыбка, «здравствуйте», «до свидания», «спасибо», улыбка, «здравствуйте», «до свидания», «спасибо». Оказывается, люди приветливы, дети веселы, а молодые люди относятся к ней с уважением. Будто открылась дверь в другой мир. Но настороженная Анна не спешит в него входить. Сначала нужно приручить ту часть себя, о существовании которой она и не догадывалась. Сандрин учит ее всяким хитростям: как выщипывать брови, добиваясь элегантной линии, как пользоваться подводкой, чтобы подчеркнуть глаза. Она уговаривает ее сделать длинную, немного небрежную челку, которая будет акцентировать мягкие черты лица. Каждое утро в одиннадцать, когда Анна надевает форму и глядит в зеркало на свое отражение, ей кажется, что в ее сердце вспыхивает молния, электрический разряд оживляет то, что она считала утраченным. Но по вечерам, когда, умывшись и сложив форму, она возвращается домой, где мать подсчитывает выручку, а отец угрюм и устал, все это кажется ей хрупким миражом.
Настоящее прозрение наступает три недели спустя. Лавка с мороженым расположена под главным стеклянным куполом торгового центра, рядом с зоной отдыха. На скамейках там часто собирается молодежь, курит, убивая время. Сегодня четверг, у Анны только что закончился перерыв. Она старательно наполняет емкости мороженым, вытирает края, проверяет температуру. Потом поднимает голову и видит его всего в нескольких метрах: он сидит, будто прилипнув к девушке в кожаной куртке, а его постоянная свита направляется к прилавку. Он кричит им вслед: «Мне фисташковое с шоколадом и взбитыми сливками!»
Анна перестает дышать, но ее тело продолжает двигаться. Губы шевелятся, произносят слова: «Здравствуйте, что для вас?» Пальцы сжимают ложку для мороженого, плечи сгибаются, рука вытягивается, она формирует шоколадно-зеленые шарики, покрывает их взбитыми сливками. Ощущение смертельной опасности возвращается и разрастается в ее груди.
– Что-то еще?
Она протягивает им рожок с мороженым, готовясь услышать крики: «Смотрите, это же зассыха!» Она думает о последних неделях, о вкусе новой жизни, о шутках Сандрин, о ритуале, который она даже полюбила, – улыбка, «здравствуйте», «до свидания», «спасибо» – потому что каждый раз в ответ она тоже получает улыбку и слышит «до свидания, мадемуазель», «хорошего дня, мадемуазель». Она думает: «Вот он, конец». Ее переполняет бесконечная грусть, да, это конец, они все уничтожат своими насмешками, и еще они захотят отпраздновать находку, с начала лета им не хватало зассыхи, она так внезапно исчезла, фьють! Но сегодня, раз уж они ее нашли, они будут ждать ее после работы и отведут в гараж, пропахший страхом, спермой и пивом.
– Спасибо, – говорит один из них, оплачивая заказ.
И уходит. Он будто не видит ее – Анну с замершим сердцем, Анну, которая не может дышать, он не видит зассыху, как будто это не Анна. Остальные кивают ей на прощанье, и все садятся рядом со Змеем, пересмеиваются, пихают друг друга, резвятся, как дети – они ведь и есть дети, пусть и в шкуре палачей, – веселятся в двух шагах от нее, пока Змей не встает; «Окей, уходим», – она слышит его голос, свистящий голос, который вонзается в нее, вырывает внутренности; Змей берет за руку девушку в куртке, его взгляд скользит по прилавку, по Анне – и все, он уходит, а с ним и вся компания.
И все.
Это ВСЕ.
– Эй, Анна? – трясет ее Сандрин. – Ты что, спишь на ходу?
Они ее не узнали.
Анна медленно приходит в себя.
– Да что с тобой? – смеется Сандрин. – Что у тебя с лицом? На тебя снизошла благодать Божья?
– Может быть, – отвечает Анна.
Дверь в другой мир только что распахнулась настежь – как распахивается она для тех, кто умело играет роли и носит маски.
Она притормаживает там, где по вторникам и четвергам подбирает Розалинду: в эти дни они бронируют комнату для свиданий в одно и то же время, и Анна успевает вернуться в аптеку до конца рабочего дня, а Розалинда – забрать младших сестер из детского сада.
Но сегодня на дороге никого. Анна очень расстроена. После приема в честь архитектора она чувствует себя виноватой (как будто ей мало вины), жалеет о своей постыдной реакции. Она хотела бы извиниться перед Розалиндой, но та изменила свое расписание – чтобы только с ней не встречаться, уверена Анна. В помещении, где собираются родственники заключенных, она расспрашивает волонтеров, которые, похоже, хорошо знают девушку. Они говорят, что Розалинду не видели и больше не увидят: ее отца вчера перевели в тюрьму за сто пятьдесят километров отсюда. Анна и представления не имела, что Розалинда навещала отца. Не знала, что тот осужден и ожидает перевода. Да она вообще ничего не знала. Она понимает, что выдумала какую-то особую связь между ними. Решила, что важна для Розалинды, потому что снизошла до нее, помогла сократить часть дороги, которую той приходилось идти по жаре. Теперь Анна видит, как глубоко и глупо ошибалась. Розалинда никогда не делилась с ней ничем важным, и тот вечер в музее лишь доказал, что другого отношения Анна не заслуживает.
Анна понимает все это в одно мгновение. И чувствует растущую пустоту внутри и вокруг себя.
Но она берет себя в руки. У нее еще достаточно энергии и силы воли, чтобы пересмотреть свои приоритеты. В очереди посетителей ее белое платье и золотистые босоножки, выбранные специально для этого случая, образуют движущееся пятно света. Проходя сквозь рамку, она улыбается охранникам. Улыбается в коридорах, в зале ожидания – пока ее не вызовут. И только убедившись, что дверь переговорной за ней закрылась, наконец снимает маску, которая так дорого ей обходится. Она падает на стул, пытаясь найти позу, в которой спина не будет так ныть. После той ночи, когда разразилась буря, ей кажется, будто огромный орел впился когтями ей в грудь и, не отпуская, клюет ее легкие.
– Мама…
Едва войдя в переговорную, Лео поражается тому, какой подавленной выглядит его мать.
– Мама… С тобой все в порядке? Выглядишь как-то странно.
Она смотрит на синяки на его руках, на разбитую бровь.
– Лео, я должна знать. Я узнала… Мне недавно сказали…
Она умолкает. Кто она, чтобы вот так требовать правды? Кто она, чтобы судить?
Но Лео настаивает: «Мама, я чувствую, что-то не так, ты меня пугаешь, говори», – и внезапно воспоминания обрушиваются на Анну, одно за другим, и она рассказывает о сцене, которую закатил Юго, об оговорах со стороны Тима и Жеро, о своем потрясении и ужасе.
Лео не верит своим ушам.
– Тим говорит, что я торгую наркотиками?!
Его друг лгал, чтобы защитить себя, но Лео смог с этим смириться и даже нашел объяснение: давление со стороны родителей Тима. «Но это совсем другая история», – бормочет он. Анна чувствует, как он впадает в ярость, она видит искру, которая предвещает вспышку, и этот яркий свет говорит ей о свирепости, дремлющей в ее сыне.
– Черт подери.
Он ударяет кулаком по столу. Анна замечает, как напрягается его бицепс, покрытый растяжками. Увидев это, она застывает, вспоминая свой живот и бедра, исчерченные после рождения Лео белесыми, набухшими дорожками, и вновь ощущает абсолютную полноту жизни, которую испытала, когда ей на грудь положили младенца. Эту самую грудь она потом отказывалась давать
