Андрей Троицкий - Любовь, похожая на смерть
Носков ответил, что пытался договориться с соседями, выкупить их землю, сломать дачи, а на свободном месте построить хотя бы флигель. Но люди не хотят продавать землю. «Это ведь их право?» – заметил Носков. «Неотъемлемое право», – кивнул Солод. Через пару лет, когда он стал здесь полноправным хозяином, быстро уладил все вопросы. Дачи освободились, владельцы получили немного денег или путевку на кладбище. И только один старик-профессор никак не хотел съезжать; он не брал деньги и грозился пристрелить из ружья любого, кто приблизится к его дому ближе чем на десять шагов. Даже уговоры милиционеров, купленных Солодом, не возымели действия.
Дом пришлось поджечь вместе с профессором. Старика вытащили из пламени пожарные. Через неделю он умер в больнице от обширного инфаркта. Солод хорошо помнит, как выглядел этот безумец: седые патлы, обгоревшая жидкая бороденка, желтая цыплячья шея, нательный крест на худой груди. Он всегда носил с собой ученическую тетрадку, в которую записывал какие-то математические формулы. Солод помнит его домработницу, неотлучно жившую при старике, старомодно одетую женщину с плоской грудью и длинным носом.
Вот эту чертову бабу из огня вытащить не удалось. Впрочем, у нее был выбор: жить или умирать. Она видела, что дом уже охвачен пламенем, что надо бежать из него, пока не рухнула крыша. Но домработница, или кем она там была, не выходила за порог и выкидывала через распахнутое окно какие-то вещи, которые казались ей дорогими и памятными. Солод видел эту сцену от начала до конца своими глазами. Вот баба метнулась к окну, выбросила на траву тяжелый альбом, полный фотографий. Карточки вывалились на траву и, подхваченные ветром, разлетелись по сторонам. На локтях женщины загорелись рукава ночной рубахи, волосы уже начали тлеть, готовые вот-вот вспыхнуть. Но еще оставался шанс… Баба снова пропала из вида. И больше не появилась.
– Господи, – сказал Солод, обращаясь к самому себе. – Господи…
Он до сих пор помнит дым и чад той ночи, чувствует сладковатую вонь горелого мяса, еще долго витавшую над пожарищем. Может быть, столь сильное впечатление осталось, потому что он сам бросил в разлитую вокруг дома солярку промасленную тряпицу. И старая дача вспыхнула, будто была построена из соломы. Позднее среди обугленных деревяшек найдут обгоревшее тело женщины и брошку – точнее, обугленный металлический вензелек: первые буквы имени и фамилии профессора. Эту дешевую безделицу она носила на груди.
После смерти профессора с его дальними родственниками удалось быстро договориться, за небольшую плату они уступили землю. И еще долго благодарили Солода за его щедрость и доброту. «У вас золотое сердце, – сказал племянник покойного профессора, принимая деньги. – Дача не стоила так дорого». Солод печально улыбнулся в ответ. «Это мой человеческий долг, – ответил он. – Я просто обязан помочь людям, попавшим в беду. Мужайтесь. Такое горе». Мысленно он послал собеседника к чертовой матери и даже еще дальше.
Как выяснилось позднее, у той домработницы родни не было. Все вещи, что она спасла, в том числе альбом с фотографиями, впоследствии отнесли на помойку. История с пожаром быстро поросла травой забвения. Все прошло, все забылось. А этот проклятый запах остался. Кажется, им пропиталась вся здешняя земля, кусты и деревья, даже пруд, заросший кувшинками. Из земли иногда вылезают угольки, какие-то обгоревшие деревяшки. Откуда они здесь? Ведь грунт из-под сгоревшего дома был вывезен давным-давно.
Глава 10
Солод поднял телефонную трубку, набрал внутренний номер и, когда услышал голос Вадима Гурского, спросил:
– Вадик, ты чем сейчас занят? Тогда спускайся в тир. Постреляем.
– А не поздновато, Леонид Иванович?
– Ничего. В самый раз.
Солод нажал кнопку, вмонтированную в столешницу; тут же пришел в движение книжный стеллаж. Заскрипев, он сдвинулся в сторону, открыв проход в узкий коридор и на лестницу, по которой Солод быстро сбежал в подвал.
К идее своего архитектора смонтировать тут лифт, спускающийся в подземный этаж, Солод отнесся отрицательно. «Я спортивный мужик, играю в теннис и гольф. А ты, зараза, хочешь продать то, от чего даже паралитики отказываются? Езжай на своем лифте в задницу».
Солод прошагал мимо темного кегельбана, где в полумраке были видны лишь белые кегли, похожие на бутылки с молоком. Тускло светилась облицованная медью стойка бара, и выстроились в ряд высокие табуреты для желающих выпить. Солод так и не вспомнил, когда последний раз катал здесь шары, пил «Манхэттен», «Мартини» или что покрепче. Дела, суета жизни… Совсем не остается времени на удовольствия.
Солод вошел в просторное помещение. В кресле возле шкафов с оружием развалился Вадим Гурский. Он ни о чем не спросил, только приложился к стакану с фруктовой водой, двумя пальцами погладил тонкую полоску усов. Солод снял с подставки карабин «тигр», распечатал коробку с патронами и зарядил обойму. Он никогда не пользовался наушниками, заглушавшими выстрел, не надевал предохранительные очки. Встал возле стрелкового места у огневого рубежа в пятьдесят метров.
Вспыхнул свет, освещавший мишень. Солод прицелился и нажал на спусковой крючок. По бетонному полу запрыгала горячая гильза, запахло горелым порохом. Солод прищурил глаз, но тут свет выключился; спустя пару секунд снова вспыхнул, но мишень, выхваченная из темноты лампой направленного света, находилась в другом месте, чуть правее и дальше, чем первая. Солод не успел прицелиться и выстрелить – свет погас. Через четыре секунды освещенная мишень оказалась слева, под углом тридцать градусов. Солоду пришлось переступить с ноги на ногу, повернуть корпус. Грохнул выстрел, но свет к этому моменту уже погас. Значит, попадание, если оно и было, не засчитано.
– Хрен знает что, – сказал Солод. – То ли я старею, то ли эта фигня так настроена, что попасть в мишень просто невозможно.
– Можно включить верхний свет над всеми мишенями, – ответил Гурский. – И карабин взять другой, с оптикой.
– Не надо, – помотал головой Солод. – Попробую так.
Он расстрелял еще четыре магазина, в общей сложности сделав только семь попаданий. Поставил карабин на прежнее место и выругался.
– Может быть, из пистолета хотите попробовать? – спросил Гурский.
Солод прошел в дверь, зажег свет в соседнем помещении. Здесь с трех сторон были развешаны бумажные мишени с фигурами людей. Стрелок становился в неширокий красный круг посередине большой комнаты и стрелял в ту фигуру, за которой вспыхивала лампочка. Инструктор находился за перегородкой из стали и пуленепробиваемого стекла. Солод выбрал тяжелый крупнокалиберный «браунинг», зарядил обойму и сунул ее в рукоятку пистолета. Свет погас. Вспыхнула мишень за спиной Солода. От цели его отделяли всего десять шагов, но он ухитрился промазать. Следующим выстрелом зацепил цель слева, потом выпустил еще три пули в темноту. Гурский стоял за перегородкой, наблюдая за шефом.
– Я не так вас учил, – сказал он. – Не подражайте тому, что видите в кино. У вас слишком много времени уходит, чтобы поднять руку и прицелиться. Стреляйте от бедра. Пистолет в полусогнутой руке. Сильнее упирайтесь предплечьем в бок, чтобы рука не дрогнула. И стреляйте, не целясь. Дистанция такая маленькая, что вы обязательно попадете.
– Но я привык поднимать руку до уровня плеча.
– Тогда вы вечно будете опаздывать, – поморщился Гурский. – Итак: зажегся свет. Вы увидели цель. Не направляйте в ее сторону руку. Поверните корпус. Рука с оружием остается прижатой к боку. Вот так. Правильно. Мысленно проведите от себя к цели прямую линию. И выстрел. Пистолет – оружие ближнего боя. Вы должны кожей чувствовать, что попадете. Вот так. Повернулись. Произвели выстрел. Отлично.
– В прежние времена я стрелял, поднимая руку до плеча и выцеливая противника, – сказал Солод. – Потом – бах… Смотрю, а у моего оппонента чего-то не хватает. Скажем, полбашки куда-то делись. Я стрелял плохо. И сейчас стреляю не лучше. Но мою жизнь спасало то, что у противников, как правило, вообще не было огнестрельного оружия. А у меня всегда ствол под ремнем.
Солод положил пистолет на стойку.
– Ты помнишь, что завтра за день? – спросил он.
Гурский молча провел пальцем по усам.
– Да, завтра истекает срок, – вздохнул Солод.
– Решим вопрос, – кивнул Гурский. – Это не так уж сложно.
– Мне надоела эта бодяга хуже горькой редьки, – сказал Солод. – Надоела эта женщина, люди, что крутятся вокруг нее… Я все готов понять. Во всяком случае, я стараюсь это делать. Но глубины человеческой тупости… О, эти глубины абсолютно бездонны. Я все на пальцах объяснил адвокату, ну, как там его… Радченко. Он показался мне неглупым малым. Я попросил его слово в слово передать мое пожелание этой женщине. Этой психопатке, которая выдает себя за мою жену.
Иногда Солод забывал, что общается с доверенным человеком из своего окружения. В разговоре с Гурским нет нужды в иносказаниях вроде «эта женщина» или «эта психопатка». Но назвать Аллу по имени почему-то язык не поворачивался. Солод упал в кресло. Захотелось выпить, но он вспомнил, что в тире бара не было.
