Галина Романова - Не доставайся никому!
На Алису и ее новые знакомства она при этом никак не намекала, напротив, сочувствовала и даже называла ее бедной.
Интересно, как стало известно Аристову про пропажу этих чертовых тапок?
– Ну да, так это выглядит, – Алиса вернулась на скрипучий венский стул, мужчины снова оседлали диван.
– Тогда у меня вопрос… – Аристов пристроил бульдожий подбородок на два кулака, поставив локти на коленки. – Зачем ее убивать? Зачем нападать на тебя, когда ты стала ворошить эту историю? И, как любят в уголовке выражаться, кому это выгодно?
Ответов на эти вопросы не было ни у кого. Аристов бубнил, Андрюшка ему вторил, Алиса согласно кивала, но дела с мертвой точки не сдвинул никто. У нее разболелась голова, и она засобиралась.
– Через несколько дней на работу выйду, – сказала Алиса Аристову уже на улице. – Не могу дома сидеть и все время чего-то ждать. Мы вот с вами уверены, что…
– Ни в чем мы с тобой не можем быть уверены, дочка, – перебил ее мягко Аристов, неловко взял под локоток и повел от своего порога к ее дому. – Отдает нехорошим, это и невооруженным взглядом видать. Но как это все к делу пришить, понятия ни у кого нет. Даже у мусоров, будь они неладны! Они ведь тоже свое чутье не могут по папкам рассовать, даже если и чуют что-то. Куплю, куплю завтра эту газетенку, может, чего и вычитаю. А может, и нет… Ты аккуратнее, тут скользко. Сыпал солью, сыпал, все равно стервецы раскатали до льда.
Она обошла раскатанное мальчишками место, ледяным карамельным языком пересекающее тротуарную дорожку. Вспомнила, как они с Сашкой до седьмого пота старались так же вот накатать ледок, а потом до дыр на подошвах сновали по нему взад-вперед. Все так мило и славно было в детстве. Может, и не совсем беззаботно, но не страшно, это точно. Она никогда и никого не боялась! Во дворе ее пальцем никто не смел тронуть, это Сашкина заслуга. В школе так же. Бабушка ее стерегла пуще ока. Да и бояться-то было особо некого. Не то что сейчас.
Сейчас ей было страшно. Очень страшно! И самый главный страх, без конца теребивший душу, заключался в том, что она не знает, чего и кого стоит бояться!
Темных подъездов? Неосвещенных улиц? Одиноких скверов или людных мест? Случайных знакомых или старых друзей, вернее, подруг?
– Ты всех-то в одну кибитку не сажай, – посоветовал проницательный Петр Иванович, доведя ее до подъездной железной двери. – Разберемся, бог даст. Я вот завтра газетку почитаю. Андрюшку по всем крайним подъездам пошлю.
– Как это по всем? – не поняла Алиса.
– Так Шурка твоя где жила? Правильно, в центре дома вашего, в среднем подъезде. А за вашим, торцами друг к другу, сразу два дома стоят, девятнадцатый и двадцать первый. И сходятся они аккурат по центру вашего восемнадцатого. Правильно я говорю?
– Да, правильно. Господи, никогда не задумывалась, – ахнула Алиса.
– Не ты одна, видать, – недобро хмыкнул Аристов. – Участковый-то твой тоже, похоже, не из догадливых. Не сказал, в каком конкретно доме-то был? Кого залили соседи?
– Не сказал.
– То-то и оно, а ты говоришь…
Аристов дождался, когда за ней закроется подъездная дверь. Перед этим настоял на том, чтобы Алиса, как в квартиру зайдет и запрется на все замки, ему из окна махнула, что все в порядке. И лишь потом, сгорбившись, ушел в дворницкую, где дожидался его Андрюшка. Зайти забрать пижаму и что-нибудь еще из теплых дедовых вещей Петр Иванович отказался наотрез.
– Бог даст, все наживем, дочка, – пообещал он ей на прощание. – Завтра позвоню…
Глава 6
Дома они разделили. Петр Иванович взял на себя двадцать первый, Андрюшка – девятнадцатый. В этом доме жили два его одноклассника. Не очень-то он с ними и контачил, а точнее – старался обходить стороной, больно уж заносчивыми те были. Но при нужде мог и за помощью обратиться, домашку списать там или сигаретку стрельнуть. Не отказывали вроде. Надеялся, что и теперь они его не пошлют.
Он позвонил сначала в Колькину дверь. Тот жил в среднем подъезде на третьем этаже за красивой, будто надутой дверью, пробитой замысловатым узором гвоздиками с блестящими головками. И звонок, прозвонивший где-то далеко в недрах, как будто не в их квартире, тоже звучал красиво. И Андрюшке тут же нарисовалась красивая сытая жизнь, которая могла быть у Кольки за такой вот нарядной вспученной дверью. С вкусной едой, нарядной одеждой, удобной новой мебелью.
Такая жизнь была у Андрюшкиных соседей: сытая и полная довольства. И из квартиры соседской всегда пахло чем-то вкусным, то котлетами, то супом, то жареными булками. Там часто смеялись, тетя Надя, хозяйка, любила громко петь. Ему лично нравилось, и он не понимал, отчего его отец вечно ворчит на нее и называет ее отвратительными словами.
Замок на Колькиной двери начал тихонько пощелкивать, и через минуту одноклассник предстал перед Андрюхой в одних трусах и с голыми пятками.
– О! – удивленно вскинул Колька заспанные глаза на Андрея. – Ты чего в такую рань? Воскресенье же сегодня! Мои на дачу укатили снег разгребать, боятся, забор сугробом завалит. Ты это… входи что ли, неудобно, да и холодно.
Андрей шагнул внутрь.
Хотел перед Колькой выглядеть по-взрослому собранным, озабоченным, недетское дело-то поручено, ёлки, но не выдержал и вздохнул с горечью.
Все так, как он и думал: чисто, светло, красиво, уютно. Пахнет то ли цветами, то ли духами. И еще омлетом! Этот запах он точно узнает из сотни других. Запомнил на всю жизнь после летнего отдыха в детском оздоровительном лагере, где и побывал-то всего один раз, но вот запомнил.
Омлет им почти каждое утро готовили в столовой. Иногда с колбасой, иногда с сыром или сосисками, но чаще всего с помидорами и зеленым луком. И таким он был вкусным, воздушным, золотистым, с румяной похрустывающей корочкой. Кто-то нос воротил, ворчал, что скоро кудахтать начнет от однообразия в завтраках. А Андрею нравилось. Он мог его есть и есть, не переставая, честное слово, и на завтрак, и на обед, и на ужин.
– Чего в такую рань? – повторил Колька и почесал лохматую со сна голову. – Я только через час вставать собирался, блин.
– Слушай, Колян, – Андрюшка с шумом втянул слюну, запах омлета сбивал с мысли, заставлял отвлекаться. – Тут такое дело… Короче, в вашем доме семья одна живет: муж, жена, двое взрослых сыновей. Мне надо про них кое-что узнать.
– Ты че, Андрон?! – вытаращил Колька глазищи. – Тут знаешь, народищу сколько живет?! И каждый почти с мужем, женой и детьми! Я здесь ваще никого не знаю! Даже на площадке вот одной живем, и то я не знаю никого. Ну, ты дал, ваще! За этим, что ли, пришел-то?
Он уже успел, не забывая попутно возмущаться, открыть дверь. И Андрею ничего не оставалось, как через нее выйти.
Ну, не знает и не знает. Не торчать же у него час целый. От одного запаха сознанку можно потерять. Да и времени нет. Надо к Севке идти. Тот через стену от Коляна живет, в соседнем подъезде. Если тоже начнет бухтеть, в репу ему точно зарядит.
Подумаешь, устроились, блин! Потревожить их не смей воскресным утром! Время уже полдесятого, между прочим. А они глаз продрать не могут. Им бы под крылышко Андрюшиного папашки, давно бы уже по тридцать кругов вокруг домов нарезали. И бутылки все пустые собрали бы, и жестянку из-под пива. Им, понимаешь, омлет жарят, а они проснуться не могут, чтобы его съесть. Как это называется? Правильно – зажрались!
Севка небось такой же – заспанный и гундосый. И пахнет у него в квартире тоже чем-нибудь душистым и вкусным.
У Севки из двери несло лекарствами, резко, терпко и неприятно. Он давно уже был на ногах и бегал по квартире с тазиком и полотенцем через плечо.
– Ты чего, Андрон? – спросил он, запыхавшись. – Случилось что?
– А почему вдруг? – не понял Андрей его заполошного взгляда. – Так просто зайти нельзя?
– Не заходил же прежде, – резонно заметил одноклассник. – Значит, что-то случилось. Что?
– А у тебя что? – качнул головой Андрей, указывая на тазик и полотенце. – Кто заболел?
– Бабушка, – с неожиданной печалью отозвался Севка и швырнул тазик на пол. – До весны, наверное, не доживет. Так мать говорит… Жалко. Я ее люблю…
У Андрея защипало в носу.
Страшно признаваться, но ему вот лично любить некого! Некого вообще!!! Нет, он тоже заботился, опекал, бегал и с тазиками, и с полотенцем, и с пивом откупоренным, но…
Но при этом он люто ненавидел то, что делает. И люто ненавидел тех людей, которые его к тому принудили. Это было его грехом, его постыдной тайной, за что он немного ненавидел и себя.
– Слышь, Севка, – начал он ломающимся неприятным голосом, совсем непохожим на его. – Если я не вовремя, то уйду. Ты только скажи. Просто мне надо навести справки об одной семейке, вот я и зашел, они в вашем доме живут. Но если я тебе мешаю…
– Не парься, Андрон, – Севка вытянул в сторону руку, сдернул с вешалки куртку, надел ее и вышел к нему на лестничную клетку. – Мне тоже надо отвлекаться. С утра до ночи стоны, плач, мать орет, отец пыхтит, глаза прячет. Бабушка стонет. Тоска-аа, блин… Так вот жить да жить, а потом – хрясь, и в ящик… Что за семья-то? Чем они тебе нагадили?
