Последнее отражение - Наталья Николаевна Тимошенко
– Это зависит только от вас, мой милый, – улыбнулась Мария. – Вы предупреждены. Теперь думайте, что с этим делать.
– Положим, я не стану ездить на охоту, – будто сам с собой заговорил Этьен. – Но ведь волки могут подстеречь меня где угодно. В голодные годы они заходят даже на окраину городов. Я не смогу всю жизнь жить взаперти и бояться.
– Бояться или нет – лишь от вас зависит, – пожала плечами Мария.
Всеволоду показалось вдруг, что она потеряла к Этьену всякий интерес. Будто ей было важно дать ему заглянуть в зеркало, показать его смерть, а теперь, когда все случилось, она тяготилась его присутствием. Похоже, это чувствовали и все остальные, потому что вскоре засобирались по домам. Всеволод и Этьен тоже покинули салон.
На улице уже занималось утро. Мрачное и дождливое, как и несколько предыдущих, но сегодня это почему-то казалось плохим предзнаменованием. По пустым улицам пробегали мальчишки-посыльные с поручениями от типографий и лавок, где-то вдалеке гремела повозка молочника. Друзья отошли немного от салона, остановились. Всеволод видел, как нервно оглядывается по сторонам Этьен, будто ждет, что волки появятся из мглы прямо сейчас.
– Ерунда это все, – неуверенно произнес Всеволод. – И салон этот весь, и зеркало. Не бывает зеркал, показывающих смерть. Нас чем-то опоили.
Он и сам до конца не верил в то, что говорил. Сознание Всеволода будто раздвоилось. Одна его часть, трезвая, рациональная, утверждала, что последние полгода он жил будто под гипнозом, что не бывает всей той мистики, что он видел. Просто попал в компанию одержимых, и сам, будучи в жизненном волнении, поддался их безумству. Другая же утверждала, что в мире есть еще много непознанного. Что еще совсем недавно люди считали Землю плоской, да и до сих пор полно тех, кто искренне в это верит. Но он-то, Всеволод Аркадьевич Ордынцев, образованный человек, как он может быть уверен, что познаны уже все тайны Вселенной? Что, если среди этих оставшихся тайн существует и зеркало, показывающее смерть?
С того вечера Этьен в салон не ходил. Заперся у себя дома, сказался больным, не посещал даже университет. Всеволод навещал его и каждый раз видел, что Этьен на самом деле нездоров. Нет, в физическом плане все было хорошо, но он чах день ото дня, пугался малейших шорохов, будто думал, что волки могут войти к нему в дом. Не принимал посетителей, даже Всеволоду служанка пару раз отвечала, что барин болен и не принимает гостей.
Этьен называл теперь Марию ведьмой и умолял Всеволода больше не ходить к ней. Тот обещал и даже искренне собирался сдержать обещание, но, как только наступала пятница, чувствовал, что его тянет в салон, и не мог удержаться. Иногда ему дозволяли остаться, иногда нет, но, даже когда он входил в круг избранных, никто в зеркало больше не смотрел. Оставшиеся мужчины просто наслаждались обществом хозяйки, иногда уединяясь с ней в других комнатах, или просто разговаривали.
Близилось Рождество. Вена укрылась пушистым снегом, сверкала и переливалась, как барышня перед первым балом. На площади открылась ярмарка, торговцы зазывали к лавкам с пряностями, восковыми свечами и деревянными игрушками. Поговаривали, что в этом году для детей поставят украшенное дерево – какая-то новая традиция. Именно на площади Всеволод и услышал трагическую новость: Этьен скончался.
Несколько недель назад Всеволод навещал друга. Тогда они пили чай в гостиной, и Этьен внезапно увидел рукоделие, оставленное его матушкой на столике у дивана. Мадам Бонвиль приехала в гости к сыну в начале декабря да так и осталась в Вене, утверждая, что здешний воздух хорошо на нее влияет. Всеволод подозревал, что хорошо на нее влияет не воздух, а фабрикант с соседней улицы, повадившийся прогуливаться возле дома Эьена, но факт оставался фактом: мадам Бонвиль осталась у сына. А поскольку в Вене она была впервые, никаких подруг завести не успела, целыми днями она сидела в гостиной у окошка (того самого, с которого хорошо просматривалась улица) и вышивала. Вот и тогда на столе осталась лежать незаконченная вышивка: мадам Бонвиль вышивала опушку летнего леса, на которую как раз выглянул волк. Этьен, конечно же, не говорил матушке о том, какое страшное предсказание получил, поэтому та не видела в картине ничего особенного. И вот Этьен увидел незаконченного волка. Разозлился. Изо всех сил хлопнул ладонью по вышивке, прошипев:
– Sacré bleu! Из-за него я должен сидеть дома и умирать от страха!
Хлопнул – и тут же вскрикнул. Оказалось, мадам Бонвиль оставила в ткани иглу, и та наполовину вошла в раскрытую ладонь Этьена. Иглу вытащили, рану обработали спиртом, но, когда Всеволод спустя несколько дней снова наведался к другу, тот пожаловался, что порез все еще воспален. Больше Всеволод Этьена не видел. Несколько раз приходил, но служанка всякий раз сообщала, что господину худо, он не встает с постели. Всеволод полагал, что тот всего лишь простудился. Не в первый раз мадам Бонвиль устраивала в доме сквозняки. Но теперь он узнал, что это была странная горячка. Рана загноилась, началось кровяное развращение, и доктора оказались бессильны. Быть может, мог бы помочь Гриммер, но Этьен строго-настрого запретил звать его.
Предсказание сбылось: волки все-таки убили молодого француза.
Глава 8
Стефан перевернул страницу и понял, что ему нужен перерыв. Не просто нужен, а крайне необходим. Последние несколько часов организм подавал ему сигналы бедствия, но Стефан не слушал его. И сейчас понял: или остановится, или это плохо кончится. Перед глазами все плыло, а в ногах ощущалась такая слабость, что ему придется приложить немало усилий, чтобы не грохнуться.
Аккуратно отодвинув от себя старую тетрадь, Стефан выпрямился, потянулся. Позвоночник недвусмысленно хрустнул, будто принадлежал столетнему старику, а не тридцатиоднолетнему мужчине. Впрочем, даже если бы подросток просидел неподвижно почти сутки, у него наверняка все затекло бы. А именно столько времени Стефан не отрывался от дневника. Если поначалу записи Ордынского были скупыми и редкими, то чем сильнее он сближался с Марией, тем больше и подробнее все описывал. С тех пор, как он вел эти записи, прошло около двухсот лет, и почти все это время за дневником не следили. Чернила были настолько высохшими, что приходилось сильно напрягать глаза, чтобы различить слова, а иногда и откровенно догадываться об их значении. Стефан читал медленно и внимательно, порой по нескольку раз пересматривая особо неразборчивые части, делал пометки в собственном блокноте, чтобы потом знать, где искать какую информацию. И вот прошли почти сутки, когда глаза наконец отказались фокусироваться на старых чернилах.
Подождав, пока организм адаптируется к изменившимся данным, Стефан поднялся с кресла и вышел из кабинета. Сначала поставил чайник, затем открыл холодильник в поисках какой-нибудь быстрой еды. Здравый смысл подсказывал, что ему необходим отдых и хотя бы несколько часов сна, но Стефан слишком хорошо себя знал: жизнь Всеволода Ордынского так захватила его, что он не успокоится, пока не дочитает дневник до конца. И дело сейчас уже не только в том, что ему необходимо найти ниточку, потянув за которую он доберется до зеркала, дело было в самом Ордынском. Книги всегда были для Стефана важнее и интереснее фильмов, а личный дневник заменял документальное кино. Ведь он читал сейчас не о жизни какого-то выдуманного персонажа, а о реальном человеке. И это интриговало гораздо сильнее любой фантазии.
Какой-то неясный звук ворвался в полусонное сознание, и Стефан не сразу сообразил, что это звонил телефон. Потом долго искал его, но абонент оказался настойчивым и дождался ответа.
– Стефан, добрый день, – поздоровалась трубка голосом заказчика.
– Добрый, – не слишком уверенно ответил Стефан, потирая лоб. По черепной коробке начинала разливаться боль. Необходимо срочно закинуть в организм побольше сахара и кофе. Лучше бы поспать, конечно, но это вряд ли.
– Звоню сообщить, что проблема решена, – сообщил заказчик. – Алмазы вернулись к господину Лавряшину, а значит, ничего не мешает Селене ехать домой. Лавряшин заверил, что не имеет к ней претензий.
– Спасибо, – пробормотал Стефан. – Кстати, она предпочитает, чтобы ее
