Последнее отражение - Наталья Николаевна Тимошенко
Зачем он сообщил об этом заказчику, Стефан и сам не понял. Какое тому дело, как называет себя девушка, которую он в глаза не видел? Определенно, кофе и сахар…
– Лу? – с усмешкой переспросил заказчик. – Что ж, каждый имеет право называть себя так, как хочет, мне ли не знать. В общем, как и обещал, я проблему решил. Надеюсь, это убедит вас в том, что и наши договоренности будут выполнены. Как только вы привезете мне зеркало, получите книгу.
– Спасибо, – снова сказал Стефан. – Я уже близок к тому, чтобы выйти на его след. Мне кажется, Ордынский обязательно должен упомянуть, куда делось зеркало после смерти Марии, он очень увлечен салоном. Но пока у меня нет подтверждений, читаю дальше. Возможно, он написал об этом в дневнике.
– Хорошо. В таком случае – жду. И, Стефан…
– Да?
Заказчик немного помолчал, а затем сказал:
– Я знаю, что такое любопытство. И знаю, что вы им обладаете в полной мере, как и любой хороший ученый. Но я настоятельно напоминаю вам, что смотреться в это зеркало смертельно опасно для неподготовленного человека.
– Я помню, – заверил Стефан. – Поверьте, у меня нет желания навредить себе или кому-то еще.
– Хорошо. В таком случае жду от вас новостей.
– А что насчет человека в хранилище? Вы узнали, кто еще мог искать дневник?
– Пока нет, – разочаровал его заказчик. – Мне неизвестно, чтобы кто-то еще охотился за зеркалом или интересовался личностью Ордынского по другим вопросам.
Стефан положил трубку на стол и устало потер глаза. Надо позвонить Крис, пусть обрадует Лу. Да и сама порадуется. Стефан давно и хорошо знал Крис и понимал, что она никогда этого не скажет и ни единым жестом не даст понять, но общество чужих людей у нее дома ее напрягает. Крис обожает свои машины не меньше, чем Стефан – книги, они ей заменяют любое общение. И наверное, Стефану следовало разрешить Лу пожить у себя, ведь это ему нужна была ее помощь. Крис и так на добровольных началах вызвалась помочь попасть на вечеринку Кузнецова, но Стефан даже представить себе не мог, что кто-то чужой поселится у него дома, пусть даже на время. У него и Лина-то лишь иногда остается ночевать, а сразу после ее ухода Стефан прячет все ее вещи в шкаф. Терпеть незнакомую девицу, да еще и не слишком обремененную воспитанием, было бы выше его сил.
Но сначала – кофе.
Залив в себя большую чашку ненавистной, но необходимой бурды, Стефан по всем правилам заварил зеленый чай уже для удовольствия и позвонил Крис. Та, как он и думал, бурно радость не выражала, но заверила, что все передаст Лу.
Отдохнув около получаса и немного перекусив, Стефан снова вернулся к дневнику.
После смерти Этьена Бонвиля Ордынский на какое-то время пришел в себя и сбросил морок, которым окутала его Мария и ее салон. Он походил на человека, вышедшего из запоя. Писал, что все чаще задумывается над тем, зачем ходил в салон, чем опаивала или окуривала его хозяйка. Размышлял об обществе мужчин-завсегдатаев салона. А также порой неуверенно затрагивал тему зеркала, но Стефан видел, что об этом он старался думать как можно меньше, будто боялся и пытался просто выкинуть из головы. Он даже хотел восстановить отношения с Анной, но та заявила, что уже помолвлена, хотя Ордынский в этом сомневался. Но отошел в сторону, виня в разрыве только себя.
Тем не менее в середине зимы Всеволод Ордынский снова навестил Марию.
«Это походило на наваждение. Я вышел на обычную прогулку, полюбоваться заснеженным городом, выпить чаю в любимом кафе. Просто бродил, ни о чем не думая, и сам не заметил, как дошел до Мариахильферштрассе. Очнулся лишь тогда, когда стоял перед знакомым старым особняком. Только в тот момент заметил, как он отличается от соседних домов: старый, обшарпанный, будто заброшенный. Нет, я видел это и раньше, но никогда не задумывался: почему так?
Не знаю, что на меня нашло, но я поднялся на порог и постучал. Была еще не пятница, но я вдруг понял, что непременно должен увидеть Марию. Мне никто не открыл, будто во все дни, кроме пятницы, гостей не ждали в этом доме. Я постучал снова, но опять не получил ответа. Дождался лишь тихого эха в глубине дома. Прошла минута, затем другая. В конце концов я толкнул дверь, и та легко подалась, открывая путь в темный коридор. Я немного испугался своей наглости, но тут же напомнил себе, что раньше уже входил без стука. И меня всегда ждали, мне были рады.
Салон явно не работал, но что-то – может быть, воспоминания о прежних визитах – заставило меня шагнуть внутрь. Воздух внутри был тяжелым, затхлым, пахло плесенью и тлением, будто дом покинули много лет назад. Я шел по коридору, ведущему в гостиную, и не узнавал его. Обои в некоторых местах отклеились, под потолком сплели паутину пауки. Да, я не был здесь уже больше месяца, но неужто за это время дом так изменился?
Но хуже всего было то, что я чувствовал на себе чужие взгляды. Так порой бывало в тех помещениях, где висели чужие портреты, но здесь – я точно помнил – портретов не было. Однако в тени узкого коридора что-то двигалось, следило за мной, но, сколько я ни всматривался, ничего не видел. Только дрожащие в полумраке отблески моих собственных шагов. Может быть, крысы?
Я прошел в гостиную, и там меня встретила гробовая тишина. Высокие свечи на стенах давно догорели, оставив лишь черные потеки воска, похожие на сухие кровавые слезы. На столике у стены все еще стояли бокалы с вином, но жидкость внутри успела испариться, оставив на стекле липкие темные следы. Запах стоял такой, будто вино забродило, превратившись в уксус или, что хуже, в запекшуюся кровь.
И тут я увидел их.
За большим столом, где всегда проводились сеансы, словно замершие на вечном приеме, сидели скелеты в одежде. Марию я узнал сразу по тяжелому черному платью и нитям жемчуга в поседевших волосах. Она склонилась вперед, как будто прислушивалась к чьему-то шепоту, ее пустые глазницы уставились прямо на меня через полуистлевшую маску, и я мог поклясться, что она улыбается. Слева от нее, с головой, склоненной на грудь, сидел фон Крузе. Его костяные пальцы все еще сжимали истлевший платок, который он так любил нюхать во время своих длинных монологов о смерти. Справа – один из близнецов Шталь. Нижняя челюсть его свисала вниз, словно он застыл в вечном саркастическом смешке.
Остальных рассматривать не стал. Я отшатнулся, ударился спиной о стену и замер, пытаясь убедить себя, что это просто глупая шутка, манекены в одежде, оставленные кем-то из слуг для устрашения случайных гостей. Но чем дольше я смотрел, тем яснее понимал: это не манекены, не хитроумная подделка. Скелеты покрывала пыль и паутина, куски одежды, еще недавно такие яркие, истлели до полупрозрачных лохмотьев, но все они сидели так, будто вот-вот снова поднимут бокалы, склонившись друг к другу, как настоящие живые люди.
И тут я услышал шепот. Едва различимый, как шелест сухих листьев в осеннем лесу. Он не доносился откуда-то из углов, нет, он шел из самих скелетов. Голоса Марии и ее приспешников, скрипящие, как высохшие кости, обсуждали что-то на языке, которого я не мог разобрать. Но мне показалось, что они говорили обо мне. О том, что я вижу их. О том, что я пришел. О том, что я не должен был этого делать.
Я развернулся, немедленно желая сбежать, и вдруг увидел, что бордовые шторы, скрывавшие зеркало, раскрыты. И я стою как раз напротив этого дьявольского отродья, отражаюсь в нем.
Охваченный ужасом, я выбежал из дома. Помню только, как дверь захлопнулась за моей спиной с глухим стуком, который еще долго эхом отдавался в моих ушах. Я мчался по улицам, едва не сбивая прохожих, которые смотрели на меня так, будто я был привидением, выскочившим из могилы.
И вот спустя сутки я пишу эти записки в попытках понять, что это было? Что я видел в том доме? Почему он показался мне
