Дия Гарина - Битте-дритте, фрау-мадам
— Не-е… — снова тянет мой поздний гость, — Это не вчерашняя. Эту я сам гнал. Проверенно электроникой. Даже теща пила и ничего…
— Ну, тогда наливай, — мой тяжелый вздох перекликается со смачным бульканьем. — Представься, что ли. Хотя бы для приличия.
— Семен, — он понял свой стакан, — Семен Романовский.
— Ника.
— Ну, будь, Ника.
— Буду.
Я ждала, что он еще что-нибудь скажет, но Семен опрокинул стакан и молча, без кряканья поставил его на стол. Даже не занюхал. Силен…
Между первой и второй… Семен вообще не стал делать перерыва и снова наполнил стаканы. Себе полный, мне на две трети. Однако… Я сделала один большой глоток и едва сдержалась, чтобы не зайтись надсадным кашлем. Вот это крепость! Почти чистый спирт. Уважительно наблюдая за тем, как ходит кадык Семена, проталкивая в горло огненную воду, я в который раз поразилась телесной и психической крепости нашего народа. Это надо же так пить и до сих пор не почернеть от цирроза и не побелеть от горячки!
Тем временем Романовский снова наполнил свой стакан, а мой почти все такой же полный освежил, вежливо отставив мизинец.
— Будем, телохранительница. — похоже, тост у него на все случаи был один единственный. Точнее единственный, который он мог произнести вслух при даме, будучи еще достаточно трезвым.
Я молча выпила — и на этот раз до дна. Горящее огнем горло расплескивало тепло по телу упругими волнами. Сейчас станет легче. И плевать, что этот амбал на самом деле задумал. Мне все равно.
Вру. Мне совсем не безразлично то, что будет со мной. Особенно в ближайшие несколько дней, потому что… Перед глазами начинало понемногу кружиться, а тугой обруч, сжавший сердце, дал слабину. Я глубоко вздохнула и, видя, что мой нечаянный собутыльник не торопится объясняться, перешла в наступление:
— Зачем пожаловал, гость дорогой? Расквитаться за это? — моя захмелевшая голова мотнулась в сторону покалеченной руки. — Ружье, поди, припрятал в кустах? Вот выпьешь сейчас для храбрости и…
— Не-е, — мне показалось, что Семен по-настоящему обиделся. — Я не для этого…
— А для чего? — мне стало любопытно.
— Поблагодарить…
Мое удивленное молчание было красноречивей любых слов. А когда я немного пришла в себя, то сумела выдавить:
— Поблагодарить?! За что?! За сломанную руку?
— За то, что от петли меня отвела. — лицо Семена мучительно перекосилось. — Я… У меня ж две дочки, такие как та девчонка… Я бы потом жить не смог, если бы…
— Тогда какого хрена?.. — я уже ничего не понимала.
— А такого! — он взорвался неожиданно, я едва успела подхватить падающую бутыль, сметенную со стола взмахом богатырской руки, — Я же говорил Сереге: не бери водяру у залетных торгашей — потравишься. Так он не только сам взял, да еще и всю деревню споил на своих поминках. То есть не на своих, а на тестевых. На халяву кто ж откажется? А Серега, видать, так тестя любил, что водки море выставил. Где только денег взял? Не иначе у этого самого тестя из кубышки.
— И что? — я все еще не понимала при чем тут Серегин тесть и его пышные поминки.
— Да то, что водка паленая была. Да еще такой гадостью! А тут кто-то сказал, что в усадьбе на бал дворянчики собрались. Все такие чистенькие, аккуратные. Вальсы танцуют, коктейли глохчут почем зря. А мы тут травимся неизвестно чем. Ну, и решили красного петуха им пустить. Решили, выпили за то, чтоб горело ярче. Потом еще добавили. А потом… Это было как сумасшествие. Как будто мы все чокнулись. Зверь во мне проснулся. И в мужиках наших тоже: не различали, где бред, где явь. Я тогда все, что угодно мог сделать. И сделал бы, если бы ты меня не остановила.
Тыльной стороной руки он отер вспотевший лоб, изборожденный морщинами непривычных раздумий, и решительно рубанул воздух.
— Поймаю того гада, который нам эту отраву продал, ноги вырву! Выпьем, красивая. За тебя. И кто тебя только драться научил? Ты и ему мою благодарность передай, когда увидишь.
— Когда я его увижу, я его убью, — прошипела свернувшаяся во мне кобра. И столько ненависти и муки было в этом шипении, что сидящий напротив мужик, который одним ударом мог быка свалить, отшатнулся. Неизвестно что еще я могла наговорить, под воздействием чистой и безопасной самогонки, но тут мой «Самсунг» заерзал на подоконнике, оповещая о звонке. Я схватила его еще до того, как телефон огласил чулан траурной мелодией. Одного взгляда на номер оказалось достаточно, чтобы понять: мой жених не собирался униматься. Наверное, Пашка врал не слишком убедительно и его старший тезка не поверил в то, что я избавилась от телефона. И теперь будет доставать звонками. А ведь я не могу выключить мобильник. Не могу и все!
Когда подушка, брошенная на телефон, немного приглушила его возмущенные завывания, я, наконец, обернулась к покаянному Семену, то обнаружила его уже возле самой двери.
— Ну, бывай, Ника! — смущенная улыбка сделала его лицо почти человеческим. — Понадобится что, заходи. Мой дом крайний в деревне. На крыше колесо от телеги. Для аистов.
— А разве здесь аисты есть? — растерялась я.
— Нету. Но вдруг, если прилетят… Пусть лучше колесо для них будет. И для тебя все будет. Должник я теперь твой. А в нашем роду долгов не забывают. И не прощают тоже.
Он исчез в ночи так же неожиданно, как и появился, а я еще долго сидела, уставившись на полупустую мутную бутыль, и старалась не думать ни о чем. Потому что думать обо всем случившемся сегодня было страшно. И, несмотря на алкогольную анестезию, — слишком больно.
Я проснулась с дикой мигренью и, кляня на чем свет стоит, экологически чистый деревенский самогон, первым делом схватилась за мобильник, мирно почивавший под подушкой. А вдруг… Но пропущенных вызовов не было, и моя гудящая голова обессилено опустилась на выбеленную льняную наволочку. Вчера я выложилась до последнего, и сейчас каждое движение требовало небывалых усилий. Пока я умывалась у колодца, заглядывая в манившую прохладой и покоем глубину, мысли постепенно начали оживать. Подал о себе вести и заплывший левый глаз. Вчера в разгар душевных терзаний я не обращала внимания на хвори телесные, зато теперь все синяки, шишки и растянутые связки не позволяли забыть о себе ни на минуту.
И все-таки не зря говорится, что с бедой надо ночь переспать. Сегодня я смогла бы почти без трепета взглянуть в глаза даже самому Панфилову. То есть без внешнего трепета. Внутри у меня все вибрировало, словно струны арфы, под рукой самоуверенного неумехи.
— Утро доброе, — раздался за моей спиной голос бабы Степы.
Вот черт! Принесла нелегкая. После четы Панфиловых я меньше всего была расположена ее лицезреть. И все-таки что-то удерживало меня от гордого молчаливого ухода. Может быть, выражение неподдельного сочувствия на потемневшем от времени и невзгод лице, а, может, по-рентгеновски проницательный прищур.
— Доброе утро, — бурчу я в ответ и, все еще не надеясь уклониться от разговора, пытаюсь проскользнуть мимо Егоровны.
— Ты погоди, касатка. Не спеши, — останавливает она меня и, словно телку на веревке, тащит к стоящим на веранде креслам. Я не сопротивляюсь и покорно усаживаюсь на плетеное сидение. Руки автоматически тянутся к большой кружке с чаем, благоухающим всевозможными травами. А баба Степа откидывает вышитое полотенце, прикрывающее тазик полный румяных пирожков. От чудного запаха, моя голова начинает потихоньку кружиться, а в желудке назревает октябрьская революция.
— Ты ж со вчерашнего утра не ела, — вздыхает Егоровна, и я смутно вспоминаю, что она права. Жесткие ладони неожиданно оказываются у меня на лице, осторожно ощупывая вспухшую левую сторону.
— А я уж думала, что у тебя глазница сломана — так распухло все, — она укоризненно качает головой. — Не могла, что ли, сразу холодное приложить? Теперь месяц синяя ходить будешь.
— Да какая мне разница! — взрываюсь я, безуспешно пытаясь высвободиться из ставших вдруг очень сильными пальцев. — Отпустите меня! Не прикасайтесь! Без вашего фальшивого сочувствия обойдусь!
— Почему фальшивого? — мягкие ладони отрываются от моего перекошенного лица и начинают гладить по мокрым после умывания волосам. — Никто лучше меня не знает, каково это, когда люди отворачивают от тебя глаза и плюют вслед. Ты не дергайся, Ника. Я тебя с собой не равняю. Тебе и тысячной доли моего лиха не досталось. И, слава богу.
— Нету вашего бога, — бормочу я, не в силах сдержать наполнившие глаза слезы, и, уткнувшись в пропахший кухней передник, всхлипываю, как последняя девчонка: — Это нечестно. За что? Почему все это со мной происходит? Почему я живу в этой долбанной стране?! Где каждая мразь может походя растоптать мою жизнь, просто потому что у нее больше денег, больше власти, больше силы и наглости? И надеяться не на кого — только на себя. А я жить спокойно хочу! Детей хочу! И чтобы их никто не похищал…
