Жорж Сименон - Похороны месье Буве
— Кладите его на кровать. Погодите, постелю-ка я чистые простыни.
— Думаю, лучше подождать, пока придет врач.
А кто-то еще сказал:
— Он все равно их запачкает.
Вошли люди из «Скорой помощи». Полицейский остался в спальне, не зная, что предпринять.
— Чего вы ждете?
— Должны прийти из комиссариата.
— Комиссар?
— Наверное.
Семейство Сардо жило на том же этаже, и мадам Сардо то и дело перебегала от дверей одной квартиры к дверям другой, проверяя, что делает сынишка.
Стоило ли оставлять окно открытым прямо в суматошную парижскую жизнь? Сразу напротив виднелся остров Сен-Луи и маневрировавший буксир, пытавшийся прицепить баржу, чтобы отвезти ее в Шарантон.
Полицейский хотел закурить, но не осмеливался, муж консьержки, вяло пошатываясь, так и стоял на лестничной клетке.
Он работал ночным сторожем в гараже на улице Сент-Антуан, и с ним случались эпилептические припадки.
— Ты бы лучше шел досыпать. Не знаю, зачем я тебя разбудила, — сказала ему жена. И потом, когда он послушно пошел вниз по лестнице, прибавила: — Не вздумай идти выпивать в бистро. Слышишь?
Ведь он определенно направлялся туда. Когда он не спал, она считала себя обязанной следить за ним как за маленьким, и это было нелегко, учитывая, что ей приходилось каждый день мыть лестницу в пять этажей.
— А вот и сам комиссар, — объявил полицейский, глядя в окно.
Ему редко приходилось видеть жилище столь спокойное, прекрасно убранное. Оно напоминало келью монаха или скорее старинную картину. Стены нежной, молочной белизны, на них только несколько гравюр, раскрашенных в очень яркие цвета. В спальне ничего, кроме лакированной дубовой кровати и громадного шкафа в стиле Людовика XVI. Туалетом служил маленький чулан, с окошком во двор.
В узкую длинную гостиную, выложенную темно-красной плиткой, свет проникал через три окна, выходившие прямо на Сену. Когда-то это были две комнаты, и из-за разницы в высоте между двумя половинами гостиной сделали ступеньку.
Одно кресло было покрыто желтым бархатом, другое — ковровой тканью. На двух длинных столах лежали груды папок, в которых были напиханы старинные гравюры, рядом стоял круглый одноногий столик, за которым хозяин ел, если обедал дома.
— Держу пари, мой муж сейчас рассказывает комиссару все на свой манер, — нетерпеливо сказала консьержка, поскольку никто так и не пришел.
— Может, комиссар сам его спросил.
Наконец вошел комиссар, утирая пот платком — уже становилось жарко.
— Если я правильно понял, он умер внезапно, на глазах многих свидетелей?
— Да, господин комиссар.
— Семьи нет?
— Насколько я знаю, нет, — ответила консьержка.
— Доктор сейчас подойдет констатировать смерть. Ведь он мертв?
Он бросил быстрый взгляд на безмятежное лицо месье Буве.
— Вы не знаете, у него водились деньги?
— Достаточно, чтобы прожить.
— Видимо, нужно будет все тут опечатать. Он должен был все же иметь хоть каких-то наследников.
— Он никогда мне об этом не говорил.
— С каких пор вы его знаете?
— Он снял эту квартирку как раз перед войной, году в тридцать шестом.
— И с тех пор жил здесь?
Машинально комиссар открыл одну из папок и, казалось, был удивлен, не найдя там ничего, кроме примитивных ярко раскрашенных картинок, которые в прежние времена продавали в деревнях.
— Он уехал от нас, пока шла война.
— А! И вы знаете куда?
— В свободную зону. Куда-то в деревню. Немцы много раз приходили допрашивать меня и шарили в его квартире.
— Он еврей?
— Не знаю. По виду нет.
— Вы знаете, где он хранил свои документы?
В комнате стоял только комод, между двумя окнами, и его ящики не запирались на ключ. Комиссар нашел там еще картинки, всех размеров, но ни документов, ни писем не было.
— Он жил очень просто и размеренно. Я вела его хозяйство.
— Взгляните, нет ли у него в кармане кошелька, сержант.
Тот состроил гримасу, но послушался, сунул руку в карман умершего и вытащил кошелек, в котором было несколько сотен франков и удостоверение личности.
«Рене Буве, родился в Вимилле, Па-де-Кале, 15 декабря 1873».
На краю тротуара остановился автомобиль; доктора, который, должно быть, вышел из него, задержал внизу Фердинанд.
На другой стороне лестничной клетки мадам Сардо оставила дверь полуоткрытой, и из нее тянуло жареным луком.
Врач с комиссаром были примерно одногодки, оба лет сорока пяти или чуть больше.
— Как поживаешь?
— Спасибо, а ты?
— Что тут?
— Хозяин квартиры умер полчаса назад, на набережной, где рылся в старинных гравюрах.
Врач раскрыл сумку и начал осматривать тело, тем временем комиссар задавал вопросы консьержке.
— Я бы удивился, если бы все же не объявились наследники. Вы не знаете, получал он пенсию?
— Никогда не говорил об этом.
— А почту получал?
— Даже рекламу не приносили.
— Газеты?
— Покупал сам в киоске.
— Но у него были средства?
— Без сомнения, да. Он не роскошествовал, но все необходимое у него было.
— А где он ел?
— Часто здесь. Он любил стряпать. За этой дверью есть маленькая кухонька с газовой печкой. А иной раз обедал в ресторане на острове Сен-Луи, в «Бель-Этуаль».
Врач с удовлетворенным видом вышел из спальни:
— Могу сразу подписать разрешение на похороны.
— Сердце?
— Разумеется. Кто будет заниматься погребением?
Консьержка переводила взгляд с одного на другого, наконец приняла решение:
— Мы.
— Кто это вы?
— Я и жильцы. Мы все очень любили его. Тут многие разъехались на каникулы, но как-нибудь управимся.
— А деньги?
— Может быть, мы сможем обойтись тем, что у него в кошельке?
— Думаю, вам не придется брать на себя этот труд: когда новость появится в газете, обнаружится родня.
Она, похоже, думала совсем иначе, потому что в ответ только пожала плечами.
— Возьмите, пожалуйста, из шкафа белье, которое вам понадобится, потому что я тут все опечатаю.
Врач ушел. Комиссар с сомнением смотрел на лубочные картинки, думая, не опечатать ли их тоже, но потом решил, что дело того не стоит.
— Я, возможно, пришлю кого-нибудь сегодня к вечеру или завтра утром, чтобы дать вам указания.
Настал час аперитива, и из всех маленьких парижских кафе запахло анисом. Крохотные силуэты все еще виднелись на башнях Нотр-Дам, туристические автобусы по-прежнему стояли перед папертью.
На улице Реомюра молодой американец вышел из лифта и затерялся в коридорах редакции толстой вечерней газеты. Его гоняли из одной комнаты в другую, не понимая, чего он хочет, но он, упрямый, все никак не мог успокоиться и наконец набрел на маленького, торопливого молодого человечка, который рассмотрел протянутую ему фотографию.
Человечек в свою очередь устремился в другие комнаты, и, пока американец увидел его снова, прошло не менее получаса.
— А! Да-да. Это вы! Сейчас вам подпишут чек. Идите за мной.
Это было на другом этаже, на краю другой сети коридоров. Чек был на сто франков, получать пришлось в кассе в самом низу, в холле, украшенном тяжеловесной позолотой.
Мадам Лельяр, консьержка, которую все звали просто мадам Жанна, уже не в первый раз обряжала покойника.
Она была невысокая, но и месье Буве был не крупнее и не тяжелее. Мадам Сардо отправила мальчишку играть во двор и время от времени приглядывала за ним в окно.
— Подумать только, он сказал «в морг»!
Красный и белый сургуч, пятнами лежавший на мебели, казался оскорбительным. Консьержка поднялась на пятый этаж, чтобы попросить Франсиса не играть сегодня на аккордеоне. Это был молодой темноволосый парень, очень вежливый, прекрасно воспитанный, который по вечерам играл на танцах на аккордеоне и дома часами повторял одни и те же мелодии.
— Не хотите зайти взглянуть? Он выглядит очень опрятно. Я бы поклялась, что он спит.
Он на секунду спустился, чтобы доставить удовольствие консьержке. Потом маленького Сардо отправили в ближайшую церковь — принести немного святой воды. Ему едва исполнилось одиннадцать, и исполнять всякие поручения для него было делом привычным. Что до самшита, то у мадам Жанны в изголовье постели всегда стоял стебелек, и она принесла его сюда.
— Уж куда лучше так, чем в морг. Сегодня вечером пущу по кругу список. — Таков был обычай: когда умирал жилец, каждый давал сколько-нибудь на венок. И букинисты с набережной тоже дадут, ведь месье Буве был их клиентом и так любил поболтать с ними. — Надеюсь, не объявится никакой скандалистки-племянницы или кого-нибудь в этом роде, чтобы все тут переделать по-своему!
Она ввела в курс событий даже мадам Орель, не выходившую из квартиры на втором этаже из-за своих опухших ног:
