Розамунд Лаптон - Разгадай мою смерть

Примерно через час после ухода констебля Вернон Тодд привез маму. Как я и ожидала, он проявил себя великодушным зятем, проделав весь путь до Литтл-Хадстона и обратно. Я сообщила новости, которые принес сержант Финборо. На мамином лице уже почти проступило облегчение, но я сказала:

— Полиция ошибается. — Несмотря на ее явное нежелание слушать меня, я продолжила: — Я не верю, что Тесс свела счеты с жизнью.

Мама поплотнее запахнула пальто.

— По-твоему, убийство лучше?

— Нужно узнать, что случилось на самом деле. Разве ты не…

— Мы все знаем, что случилось, — перебила мама. — Инспектор сказал, что Тесс была не в себе. — Чтобы придать вес доводу, она повысила детектива Финборо в должности. В ее голосе появились нотки отчаяния. — Бедняжка, наверное, сама не понимала, что творила.

— Дорогая, миссис Хемминг права, — поддержал ее Тодд. — Полиция разбирается в таких вещах.

Он сел на диван рядом с мамой, приняв типично мужскую позу: широко расставил ноги, занимая, таким образом, места вдвое больше обычного и демонстрируя принадлежность к сильному полу. Тодд переводил глаза с моего хмурого лица на лицо мамы, которая никак не могла определиться с выражением.

— Слава Богу, что формальности со вскрытием улажены и можно наконец организовать похороны. — Это прозвучало почти ободряюще.

Мама кивнула и благодарно посмотрела на Тодда, точно маленькая девочка. Она определенно купилась на его трюк с демонстрацией мужественности.

— Где вы хотели бы ее положить? — спросил Тодд.

«Положить» — как будто тебя положат в постельку и утром тебе станет лучше. Бедный Тодд, он ведь не виноват, что его словечки приводят меня в бешенство. Маму этот речевой оборот никак не зацепил.

— Я бы хотела похоронить ее на церковном кладбище, рядом с Лео.

На всякий случай ставлю тебя в известность: твое тело лежит там. В минуты, когда меня переполняют чувства, я воображаю, что вы с Лео сейчас вместе. Где-то далеко — не важно, где именно, и мысль о том, что вы есть друг у друга, чуть-чуть согревает меня. Конечно же, если это «где-то» существует, с вами рядом находится и третий человечек.

Приготовься, дальше тебе будет тяжело слушать. Я вытащила из картонного конверта фотографию и протянула ее маме.

— Это фотография ребенка Тесс.

Мать не захотела взять карточку, даже не взглянула на нее.

— Он же родился мертвым!

Прости.

— Это был мальчик.

— Зачем было фотографировать? Жуть какая.

Тодд поспешил ей на помощь:

— Если родителям теперь разрешают делать снимки умерших младенцев, это, наверное, считается частью траурной церемонии.

Мама бросила на Тодда взгляд, который обычно приберегала только для членов семьи. Он пожал плечами, показывая, что лично ему претит подобная нелепость.

Оставшись без поддержки, я тем не менее продолжила:

— Тесс хотела бы, чтобы малыша похоронили вместе с ней.

— Нет, — неожиданно громко и резко ответила мама. — Я этого не позволю.

— Таково было бы желание Тесс.

— Она хотела бы, чтобы все узнали про ее внебрачного ребенка? Ее желание — выставить себя на публичный позор?

— Она никогда не считала своего ребенка позором.

— А следовало бы!

У мамы внутри включился «автомат» — сказались сорок лет жизни, пропитанной ханжескими предрассудками центральной Англии.

— Может, еще нарисуешь на крышке гроба алую букву «А»? — не выдержала я.

— Дорогая, это чересчур, — вмешался Тодд.

— Пойду прогуляюсь, — заявила я и двинулась к двери.

— В такую метель?

В этих словах слышалось скорее осуждение, нежели забота. Произнес их Тодд, хотя с таким же успехом они могли принадлежать маме. Прежде мне не доводилось находиться вместе с обоими, и я только сейчас поняла, насколько эти двое похожи. Не потому ли я собиралась замуж за Тодда? Может быть, привычка, пусть даже к чему-то плохому, порождает чувство безопасности, а не отвращения? Я бросила взгляд на Тодда: идет ли он со мной?

— Ладно, я пока посижу с твоей мамой.

Я всегда считала, что, какие бы напасти ни подстерегали меня в жизни, у меня есть надежная опора — Тодд. Теперь до меня внезапно дошло, почему никто не сумел бы стать моим страховочным тросом. С того дня, как тебя нашли, я камнем летела вниз — слишком быстро и резко, чтобы это падение можно было предотвратить. Я нуждалась в человеке, который отважился бы вместе со мной устремиться в темную пропасть глубиной одиннадцать километров.

Должно быть, мистер Райт замечает мои припухшие веки.

— Как вы себя чувствуете? Можем продолжать?

— Да, я в полном порядке.

Мой голос звучит бодро, мистер Райт принимает мою манеру и задает следующий вопрос:

— Вы попросили у сержанта Финборо копию протокола вскрытия?

— В тот раз нет. Детектив сказал, что при вскрытии не зафиксировано ничего, кроме резаных ран на запястьях, и я поверила ему на слово.

— А затем отправились в парк?

— Да. Одна.

Не знаю, зачем я это прибавила. Видимо, ощущение, что Тодд предал меня, живо до сих пор, хотя уже совсем не имеет значения…

Я смотрю на часы: тринадцать ноль-ноль.

— Не возражаете, если мы сделаем небольшой перерыв на ленч? — спрашиваю я. — В десять минут второго мы с мамой должны встретиться в ресторане за углом.

— Разумеется.

Я обещала рассказывать все по порядку, не забегая вперед, но с моей стороны было бы нечестно по отношению к тебе и маме скрывать ее нынешние чувства. И уж поскольку правила устанавливаю я сама, мне позволено иногда от них отступать.

Я подхожу к ресторану чуть раньше назначенного времени и через окно вижу маму, уже сидящую за столиком. Она перестала делать завивку, и в отсутствие внушительного объема, который дает перманент, волосы висят прямыми безжизненными прядями.

Мама замечает меня, и ее напряженное лицо немного расслабляется. Она вскакивает из-за столика и обнимает меня прямо посреди зала, не обращая внимания на то, что загородила дорогу официанту, спешащему на кухню. Она убирает с моего лба отросшую челку. Знаю, на нашу маму это совсем не похоже. Горе выжало из нее все, что мы считали материнским, оставив лишь хорошо знакомые черты, шорох пеньюара в темноте и тепло рук, успокаивающих прикосновением.

Я заказываю полбутылки испанского вина. Мама с беспокойством смотрит на меня:

— Не лучше ли тебе обойтись без спиртного?

— Всего половина бутылки, мам, к тому же на двоих.

— Даже небольшое количество алкоголя может вызвать депрессию, я где-то читала.

Повисает пауза, а потом мы обе прыскаем от смеха, почти настоящего, ведь в сравнении с болью утраты депрессия кажется нам едва ли не желанной.

— Тебе, наверное, трудно проходить через все это еще раз, пусть и в воспоминаниях, — вздыхает мама.

— Да нет, терпимо. Мистер Райт, юрист из прокуратуры, очень любезен.

— На чем вы остановились?

— На том, как я отправилась в парк, узнав результаты вскрытия.

Мама накрывает ладонью мою ладонь, мы сидим, как влюбленные, — рука в руке.

— Зря я тебя не отговорила. Погода стояла отвратительная.

Я чувствую тепло маминых пальцев, и к глазам подступают слезы. К счастью, мы с мамой теперь носим в сумочках как минимум по две пачки бумажных платочков и пакетик для промокших салфеток. В мой запас также входит вазелин, гигиеническая помада и пузырек якобы спасительной, но совершенно бесполезной настойки «Рескью ремеди», на случай если я вдруг расплачусь, например, за рулем или в супермаркете. Целый набор средств, сопутствующих горю…

— Тодду следовало пойти с тобой, — добавляет мама, и этот упрек в его адрес подтверждает мою правоту.

Я вытираю нос платком, который она дала мне на прошлой неделе, — детским хлопчатобумажным платком с вышитыми цветочками. Мама говорит, что хлопок не такой жесткий, как бумажные салфетки; к тому же это более экологичный материал. Знаю, тебе он понравился бы.

Мама сжимает мою ладонь крепче.

— Ты заслуживаешь, чтобы тебя любили. Как следует любили.

В устах любого другого человека эта фраза прозвучала бы банально, однако мама прежде не говорила о подобных вещах, поэтому я воспринимаю ее слова как нечто новое и неизбитое.

— Ты тоже.

— Сомневаюсь.

Наш разговор удивил бы тебя своей прямотой. Я уже привыкла к этому, а ты, знаю, нет. Во время сборов за праздничным столом в нашей семье всегда существовали запретные темы, которые никто не осмеливался обсуждать, и мы все старательно топтались вокруг да около, неизменно оказываясь в тупике молчания. Теперь же мы с мамой не боимся разоблачить непрошеных гостей. Их зовут Измена, Одиночество, Утрата, Гнев. Мы открыто говорим о них, так что они растворяются в пустоте и уже не сидят за нашим столом.