Розамунд Лаптон - Разгадай мою смерть

На лице сержанта Финборо отразилось сочувствие.

— В нормальных обстоятельствах, разумеется, не стала бы, и тут я с вами согласен, однако в сложившейся ситуации… Ваша сестра страдала не только от горя, но также от послеродовой…

Я гневно перебила детектива. Как он смеет делать выводы, совершенно тебя не зная?

— Вы когда-нибудь видели, как умирают от муковисцидоза?

Сержант Финборо отрицательно покачал головой и хотел что-то добавить, но я его опередила:

— Наш брат задыхался, а мы смотрели и ничем не могли ему помочь. Он отчаянно хотел жить, но умер, захлебнувшись собственной мокротой. Мы были бессильны. Когда на ваших глазах любимый, близкий человек изо всех сил борется со смертью, вы начинаете по-настоящему ценить жизнь и уже никогда не позволите себе ею разбрасываться.

— Как я уже говорил, в нормальных обстоятельствах…

— В любых обстоятельствах.

Мой эмоциональный всплеск не поколебал уверенности детектива. Его можно было убедить только посредством логики, при помощи крепких мужских аргументов.

— По всей вероятности, смерть Тесс связана с телефонными звонками, которыми ее изводил неизвестный?

— Психиатр утверждает, что эти звонки скорее всего существовали только в воображении вашей сестры.

— Что?! — изумилась я.

— Врач из психиатрического отделения поставил ей диагноз «послеродовой психоз».

— То есть теперь получается, что телефонные звонки — это галлюцинации, а моя сестра — сумасшедшая, так, по-вашему?

— Послушайте, Беатрис…

— До этого речь шла только о послеродовой депрессии. Откуда вдруг взялся психоз?

В противовес моей ярости сержант Финборо сохранял спокойствие.

— Вывод сделан на основе доказательств, которые в настоящее время представляются достаточно убедительными.

— А как же показания Эмиаса? Он тоже упомянул эти звонки, когда заявил об исчезновении Тесс!

— Тем не менее он ни разу не был свидетелем подобных звонков.

Я хотела рассказать детективу о том, что твой телефон вообще был выключен из розетки, но промолчала. Это все равно ничего не доказывало.

— Как объяснил лечащий психиатр Тесс, симптомы послеродового психоза включают галлюцинации и паранойю, — продолжал детектив. — У многих женщин, страдающих этим заболеванием, отмечены суицидальные наклонности, и некоторым, к сожалению, удается совершить задуманное.

— Только не Тесс.

— Рядом с телом нашли нож.

— Теперь вы скажете, что она разгуливала с ножом?

— Это был кухонный нож, Беатрис. На нем обнаружены отпечатки пальцев.

— Какой именно?

Не знаю, зачем я задала вопрос, — возможно, смутно вспомнила семинар по психологии, где говорилось о перехвате инициативы в диалоге. Поколебавшись, детектив ответил:

— Тринадцатисантиметровый разделочный нож «Сабатье».

Я уловила лишь слово «Сабатье» — видимо, потому, что оно отвлекло меня от уродливой реальности остального описания. А может, резануло слух, потому что нож элитной фирмы у тебя на кухне — полная нелепость.

— Тесс не могла позволить себе покупку такого дорогого ножа.

Наш разговор превращался в… фарс? Театр абсурда?

— Она могла взять его у знакомых, — предположил сержант Финборо. — Или получить в подарок.

— Я бы знала!

Сочувствие смягчило резкость его скептического выражения. Я хотела, чтобы сержант понял — мы знали жизнь друг друга в мельчайших подробностях, так как эти ниточки накрепко связывали нас с тобой. Ты непременно рассказала бы мне про нож «Сабатье», ведь особая ценность этого предмета заключалась бы в том, что он находился в сфере наших общих интересов — мы обе любили качественную кухонную утварь.

— Мы с сестрой делились всеми новостями, даже самыми пустяковыми, это очень нас сближало. Тесс обязательно похвасталась бы таким приобретением.

Увы, прозвучало неубедительно.

Голос сержанта Финборо был доброжелателен, но тверд. В голове у меня промелькнуло, что полиция чем-то схожа с родителями, которые позволяют детям шалить в строго отведенных рамках.

— Понимаю, вам тяжело смириться с действительностью. Также вполне понятно, почему вам хотелось бы найти виновного в смерти сестры, но…

Я решительно оборвала детектива:

— Я знаю ее с самого первого дня. Знаю лучше, чем кто-либо другой, и уверена: она не могла совершить самоубийства!

Сержант Финборо посмотрел на меня с жалостью.

— Вы же не знали о смерти ее малыша. — Он этого совсем не хотел.

Я не смогла ответить. Удар пришелся на самое слабое место, по которому уже били. Детектив и раньше вскользь намекал, что мы отнюдь не так близки, как я воображаю, но тогда вознаграждением за горькую пилюлю служила версия о твоем побеге. Отсутствие доверия ко мне означало, что ты жива. На сей раз никакой компенсации быть не могло.

— Незадолго до смерти Тесс покупала марки для отправки письма авиапочтой в отделении на Экзибишн-роуд. Наверняка письмо было адресовано мне.

— Вы получили его?

Я попросила соседку проверять мой почтовый ящик, а еще звонила на нью-йоркский почтамт и пыталась искать письмо там, но безуспешно. Если бы ты адресовала его мне, оно, конечно, уже давно дошло бы.

— Что, если она собиралась написать мне, но ей помешали?

Я сама не верила в то, что говорила. Сержант Финборо вновь устремил на меня сочувственный взгляд.

— Думаю, после смерти ребенка Тесс испытывала адские муки, — негромко промолвил он. — Такое не разделишь ни с кем. Даже с сестрой. С вами.

Я вышла в кухню, «ощетинившись», как сказала бы мама, однако не испытывала злости. Скорее, это можно было назвать полным, острым неприятием слов детектива. Несколько минут спустя хлопнула входная дверь. Они не знали, что через щели в твоих окнах можно разобрать все, что говорят снаружи.

Констебль Вернон глухо произнесла:

— Не слишком ли вы… — Она умолкла, не закончив фразу. Или я просто не расслышала.

Голос сержанта Финборо показался мне печальным.

— Чем скорее она смирится с правдой, тем скорее поймет, что ей не в чем себя винить.

Но я знала правду — и тогда, и сейчас. Мы с тобой любим друг друга, доверяем друг другу, и ты не могла совершить самоубийство.

Вскоре констебль Вернон спустилась обратно в квартиру.

— Мне очень жаль, Беатрис. Я собиралась отдать вам это. — Она протянула мне твой рюкзак.

Я открыла его и не обнаружила внутри ничего, кроме кошелька и документов. Проездной, студенческий билет, читательский билет — знаки принадлежности к обществу, в котором есть библиотеки, городской транспорт, колледж искусств, а не к тому страшному миру, где окровавленный труп молоденькой девушки может пролежать в полуразрушенном общественном туалете пять дней, после чего ее запишут в самоубийцы.

Я разорвала подкладку, но твоего письма не нашла.

Констебль Вернон присела на диван рядом со мной.

— И еще вот это. — Она вытащила из плотного конверта фотографию, заложенную между двумя картонками.

Меня тронула ее забота, так же как раньше тронула аккуратность, с которой она упаковала твою одежду для реконструкции.

— Это фото малыша. Мы нашли карточку в кармане ее пальто.

— Но ведь мальчик умер, — недоуменно сказала я, беря в руки снимок, сделанный «Полароидом».

Констебль Вернон кивнула — как мать она понимала больше.

— Тем дороже была для Тесс эта фотография.

Первое, что бросилось мне в глаза, — твои руки, держащие младенца. Руки, не изрезанные ножом. Твоего лица на фото не было, и я не нашла в себе мужества его представить. До сих пор не нахожу.

Затем я увидела малыша. Он лежал с закрытыми глазками, как будто спал. Пух бровей — тоненьких, не толще карандашной линии — поражал совершенством. Жестокость и уродливость мира ни разу не омрачали его невинное личико. Тесс, твой сын был прекрасен. Идеален.

Фото сейчас при мне. Я всегда ношу его с собой.

Констебль Вернон вытерла слезы, грозившие капнуть на фотографию. Ее сострадание не знало границ. И как такой мягкий, добросердечный человек мог служить в уголовной полиции? Я старалась думать о чем угодно, только не о твоем мальчике, только не о том, как ты держала его на руках.

Рассказав мистеру Райту про фотографию, я резко встаю из-за стола и говорю, что мне нужно выйти. Добегаю до туалета. Слезы, которых я больше не могу сдержать, катятся по щекам. Какая-то женщина, наверное, секретарь или юрист, моет руки под краном. Ей хватает такта не комментировать мое состояние, но перед выходом она оборачивается и дарит мне ободряющую улыбку, проявление некой солидарности. Мне еще многое нужно рассказать тебе, только тебе, а не мистеру Райту, так что, пока я оплакиваю Ксавье, ты узнаешь, что произошло дальше.