Игра против правил - Александр Сергеевич Рыжов
Воспоминания о Юле неприятно резанули сердце, и Алексей поспешил их прогнать. Глянул на Анку, шедшую бок о бок. На вид приблизительно ровесница Юли, но какие же они разные! Анка косметикой не пользовалась и одевалась с нарочитой затрапезностью: всё на ней неновое, поношенное, серых и черных цветов. При этом, однако, язык не повернется назвать ее заурядной личностью. Есть в ней некий, как выражаются поэтические натуры, внутренний свет. Этим она и заинтриговала Касаткина.
И он не совсем вежливо прервал ее рассказ о гениях андеграунда:
— Про них все ясно. А ты? Ты про себя совсем ничего не говоришь…
— Я? — Она замешкалась. — Я тоже сочиняю, пою… немного… А ты, случайно, на гитаре не играешь? Или на ударных?
— Нет, — признался он смущенно. — Меня в детстве в музыкалку отдали, на скрипку, но я со второго занятия сбежал и больше не ходил.
— Жалко. А то у нас с музыкантами беда. Играть все рвутся, но мало умеют. Бренчат кто в лес, кто по дрова… А ударников по пальцам пересчитать можно. Они всегда нарасхват, иногда сразу в трех-четырех группах играют.
Для Касаткина было открытием, что в Ленинграде и в целом на просторах Союза существуют рок-группы. Он полагал, что это исключительно западный атрибут. А у нас — эстрадные ВИА с песнями про любовь и строительство сибирских магистралей.
Но он не стал углубляться в тему, чтобы не подчеркивать лишний раз свое невежество. Ввернул, как показалось, к месту:
— Зато у меня магнитофон есть. Кассетный.
— «Спутник»? «Легенда»? — спросила Анка с живостью.
— «Весна-стерео». Если на полную громкость включить — стекла в окнах дребезжат… В нем, говорят, начинка японская.
— А кассеты к нему есть?
— Десять штук.
— Что же ты молчал! Тащи свой кассетник завтра в кочегарку.
— Зачем?
— К нам Мигель придет, петь будет. А, ты же его не знаешь… Это, короче, очень крутой рокер. Он вместе с Гуру играет, ну и один тоже… Песню про виски с лимонадом слышал?
— Слышал. Шпана возле подъезда голосила. Она разве не народная?
— Ага, блатная-хороводная… Ее Мигель написал. И много чего еще. Он каждую неделю концерты дает — или на квартирах, или в каких-нибудь каптерках, где синие фуражки не застукают.
— И много народу на таких концертах бывает?
— Иногда человек пятнадцать-двадцать. Обычно за вход надо рубль платить — это если кто-то не очень известный выступает. На Мигеля билет три рубля стоит, хотя берут и водкой, по бутылке с человека. Но с мафоном тебя везде бесплатно пускать будут.
— С чего вдруг такая щедрость?
— Каждому хочется квартирник на пленку записать, а хорошая техника в дефиците. Если качественная запись получится, у тебя кассеты с руками оторвут, еще и в наваре останешься.
…Попрощались возле остановки. Анка села на троллейбус и уехала, а Касаткин еще часа полтора гулял по Петроградской стороне.
Знакомство с музыкантами-подпольщиками щекотало нервы. Подозрительные ребята, нелегальщиной увлекаются. Свяжешься с ними — сам на милицейском карандаше окажешься. И вместе с тем это стало для Алексея прорывом в неведомую доселе вселенную, игравшую необычными красками. А то, что эта вселенная была запретной, только добавляло ей привлекательности.
* * *
На следующее утро он смазал лентопротяжный механизм «Весны» машинным маслом, нашел в ящике письменного стола незаезженную компакт-кассету и со всем этим отправился в котельную. Никакого криминала: человек идет работать. А магнитофон — его личная собственность, и нигде в инструкциях для зольщиков не прописано, что звукотехнику нельзя брать с собой на смены. Наоборот, ритмы советской эстрады усиливают трудовой накал.
В котельной его встретили как родного. Похмелившийся Хряк даже с объятиями полез, но Касаткин от них уклонился, переоделся в спецуху, напялил широченные рукавицы и принялся вычищать шлак.
У Шкута в этот день был выходной. Кроме Хряка в котельной обретался еще талантливый Шура Давыденко. Он, по обыкновению, терзал гитару и речитативом безостановочно повторял, как заевшая пластинка: «Телефона нет, телефона нет, телефона нет…» Не иначе рождалась из недр его творческой души новая нетленка.
Закончив с чисткой, Алексей без понуканий вооружился лопатой и загрузил в печку топливо. Работалось, как и вчера, в охотку, натруженные мышцы отзывались сладкой истомой.
К вечеру, когда на улице уже смеркалось, котельная стала наполняться публикой. Кого тут только не было! И шуты с растрепанными, как у Хряка, волосами, выкрашенными в самые немыслимые цвета, и мрачные верзилы, чьи руки были унизаны цепями, как у каторжников, и вполне обыкновенные юноши и девушки в одеждах от Таллинской швейной фабрики. Последних было больше, и они вели себя так, будто пришли на сеанс в кино. Смеялись, переговаривались, жевали купленную у спекулянтов французскую жвачку и ждали начала обещанного представления.
Около восьми вечера явился Мигель. Лет двадцать назад его бы назвали стилягой и заклеймили на комсомольском собрании, но по нынешним меркам он смотрелся куда скромнее, чем экзотические сподвижники Хряка. Волосы до плеч (ухоженные, не торчащие, как колючки у дикобраза), темные очки, замшевая куртка иностранного покроя… Было ему года двадцать два, но уже чувствовалось, что он знает себе цену и умеет привлекать внимание аудитории.
Кто-то предложил ему глотнуть «три семерки», он отказался, сел возле печки и начал играть. Алексей сразу определил, что в котельной Мигель выступает не впервые, потому как место себе выбрал с расчетом: огненные отсверки, вырывавшиеся из топки, бросали на его лицо волнистые блики, отражались в стеклах очков. Печка дымила, и это придавало зрелищу дополнительный эффект — слушатели, расположившиеся на откуда-то принесенных тюфяках и прямо на полу, видели музыканта сквозь магическую туманную завесу.
Мигель подергал струны, настроил гитару. Он словно не замечал нетерпения слушателей, был погружен в себя. А потом крепко стиснул гриф, взял сложный аккорд и запел на английском. Касаткин знал эту песню, она была на пластинке у Юли. Что-то из «Битлз». В исполнении Мигеля звучало красиво, даже лучше, чем в оригинале.
Засмотревшись и заслушавшись, Алексей совсем забыл про магнитофон. Спасибо Анке, она все сделала сама: вставила кассету, щелкнула кнопкой, и запись пошла.
Мигель спел три или четыре англоязычные композиции, после чего собравшийся в котельной разномастный народ стал требовать:
— Пой свое! Даешь про ништяк! Про детку спой!
Просили еще, Касаткин не разобрал, что именно. Сложно было различать слова в многоголосом нетрезвом оре.
Мигель сидел окаменевший, отчужденный, двигались только руки и губы. Выражение его
