Город в когтях зверя. Детектив советской эпохи - Елена Архипова
Временами он чувствовал себя прокажённым, с колокольчиком для опознания и отпугивания. Куда бы он ни шёл, что бы ни делал, — внутри звенел и звенел этот противный колокольчик страха. Как волк, шкурой чующий погоню, он видел преследователей в обычных людских лицах. Они были повсюду: в автобусах, в магазинах, на улице. Он стал пугаться собственной тени. Подозревал, что о чём-то догадывается жена (какими глазами она взглянула на него, когда ещё зимой он принёс ей в подарок норковую шапку — по случаю подвернулась, зевать не надо, — но не сказала ничего, даже сделала вид, что рада). Ночами, исчезая из дома, он придумывал маршруты прогулок, рассказывал о всевозможных встреченных знакомых, искал оправдания и отговорки. Мир в семье становился очень редким гостем. Любовь уходила, оставалось недовольство, взаимные упрёки, а чаще — молчание. Он вспомнил, как впервые ударил жену, ударил при ребёнке, просто так, без причины, да и можно ли найти причину для того, чтоб ударить женщину?
А убить? Если спросили бы его об этом, вряд ли он смог бы ответить. Он стал не просто волком, убегающим от погони, хрипящим от сдавленного дыхания, чующим близкую гибель, — он раздвоился, разорвался в клочья: не понимал, для чего он живёт, зачем наступает новый день и опускается на землю ночь. Порой его посещала, как ему казалось, спасительная мысль: а вдруг погоня пронесётся мимо, вдруг расплата настигнет кого-то другого, а не его, ведь бывает же так? Ну, а если не повезёт, у него была одна-единственная утешительная надежда: просто так он не сдастся, там, на чердаке, лежит его защита, уверенность в том, что всё может закончиться в один миг. Вечерами по приставной лестнице он забирался на чердак и, словно скупой рыцарь, взирал на страшные свои сокровища, а потом подолгу сидел, уставившись в просвет в крыше.
В его жизни никакого просвета не было. Он не задавал себе вопросов, зачем это сделал, зачем испоганил, искорёжил, убил свою жизнь, да и вряд ли человеческий мозг мог найти на это логический ответ. Злость? Ненависть? Но нет, ни к одной из убитых женщин он не питал ни злости, ни ненависти. Он даже не помнил толком их лиц, кроме последней, все они были одинаковы: мерзкие, окровавленные, цепляющиеся за жизнь. Он в их судьбе стал монстром, несущим смерть. Так что же всё-таки оказалось первопричиной? Желание властвовать, путём страха подчинить своей воле? А, может быть, он просто болен? Бывают же такие психические заболевания? Но по всем человеческим канонам он был совершенно здоров, и свою первую (а, может, вторую?) жизнь проживал, как все нормальные люди: семья, работа… Это всё было на виду, как тогда, в детстве, когда он шагал под грохот барабана. Так и сейчас он жил напоказ, правильно, без отклонений, во всяком случае, свидетелей иной его жизни не было. Пока не было.
…Он позвонил в милицию и пошёл в парк, чтобы посмотреть, хотя бы издалека, на дело рук своих. Что сделали эти руки, он помнил до мельчайших подробностей. Помнил полные слёз глаза девчонки, её резкий крик: «Ты обманул меня!». В этих глазах не было испуга, мольбы о пощаде, в них была уверенность в собственной правоте, обида, непонимание, удивление и боль. Когда он встал и попытался уйти, она была ещё жива. Ему даже показалось, что она застонала, ещё дышала — это уж точно. Он пошёл, не оглядываясь, но вдруг почувствовал, что девушка идёт за ним, испуганно оглянулся, даже взмахнул рукой, словно защищаясь от какой-то страшной, неведомой силы. Нет, она лежала на прежнем месте, глаза её были закрыты, и лишь дыхание свидетельствовало о том, что девушка жива. Потом она дёрнула головой и открыла глаза, ничего, видимо, ещё не понимая.
Труп Веры Колесниковой (из материалов уголовного дела)
Он вернулся, подошёл близко, склонился над ней. Девушка сморщила лицо, и он понял: она узнала его. И тогда его руки вновь сомкнулись на её шее. Глаза девушки расширились, подались из орбит, и чтобы не видеть больше это, ставшее таким страшным, лицо, он перевернул её на живот, для верности ещё крепче стянул на девичьей шее шарфик, снятый с предыдущей жертвы, затянул его жгутом, хотел рывком сдёрнуть, но шарфик не подался. И вот тогда он побежал, не оглядываясь, царапая руки и лицо о колючие кусты, побежал, куда глаза глядят, поскользнулся на глине, упал, встал, вновь поскользнулся (а в голове всё звенел этот противный колокольчик), потом вышел на аллею, где были люди, сел на скамейку, закурил, посмотрел на брюки, измазанные глиной, попытался было их очистить, представив, как будет ругаться жена, еще больше размазал грязь, выругался, встал со скамьи, вспомнил, что его ждут дома, все ждут, а одна уже не ждёт и не будет ждать никогда, потому что для него она навеки останется здесь, в парковых зарослях.
По дороге домой настроение менялось, точнее, не настроение, а выражение лица. Он подобрал на обочине какую-то доску: в хозяйстве пригодится да и дома будет чем оправдаться. Если кто и видел его в тот момент, то встречному даже в голову не могло прийти: вот этот улыбающийся обаятельный парень и есть убийца, который держит город в постоянном страхе, не даёт ни на секунду забыть о своём существовании сотрудникам уголовного розыска, где планы его обнаружения и поимки носят столь обширный характер, что хватило бы на целую банду. Сейчас он придёт домой, где его появление с доской вызовет у жены умиление: «Хозяйственный ты мой!». Она на время забудет почти всё обидное, что было между ними, отнесёт это на счёт обычных семейных неурядиц, в чём-то обвинит себя и будет искать в муже положительные стороны: непьющий, работящий, внимательный — ну что ещё надо женщине? А перед его глазами будут стоять глаза девчонки, жизнь которой он только что перечеркнул одним движением руки.
Город гораздо раньше, чем её близкие, узнал, что Веру нашли. В этом доме ещё жила слабая искорка надежды, что дочь отыщется, что всё происходящее — глупая нелепица, жуткий сон. И когда прозвучали страшные слова «нет больше Веры», дом оделся в траур, стал похож на чёрную клетку, где на веки вечные поселилось горе. Вера была частицей этого дома, его светом, любовью, надеждой. Приходили соседи, молча сидели, вздыхали, уходили. Не плакали. Не утешали. Разве могли бы сейчас найтись такие слова, которые хоть
