Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю
Вспыхнуло табло под потолком: «Пристегнуть ремни…» и он услышал в себе знакомое, полузабытое, бодрое чувство: все, словно бы быстренько и споро стало в нем перестраиваться, настраиваться на новый лад, на новый город, на новые знакомства, на новую работу. Дорога кончилась. Из точки А в точку Б он, как сотни раз до этого, прибыл. Дальше — по накатанной дорожке: гостиница, телефон, встреча, разговоры.
«Новая работа», — хмыкнул он про себя. — «Вот именно, что „новая“, такой работы у тебя еще не было».
Очень осторожно, с некоторой даже надеждой он глянул внутрь себя: как он там, тот ДэПроклов? Тот пребывал в состоянии прежнем — заледеневший в ненависти, в злобной судороге скорченный; безжалостный и опасный. В очередной раз он подивился этому соседству.
Что именно он будет делать, какие шаги предпринимать в первую, вторую, третью очередь — он не знал. Одно только знал точно: нечего загадывать даже на два хода вперед. Он сказался в обстоятельствах, абсолютно новых, незнакомых, и действовать следовало соответственно: шаг, оглядеться, еще шаг, опять оглядеться…
Мир, в котором он ненароком оказался, был опасный мир. И игра, в которую он согласился играть, была опасная игра. Несмотря на заверения серенького мафиози. Об этом надо было помнить. Об этом он принуждал себя помнить.
«Тихохонько, милый, тихохонько… — убеждал он сам себя, — шаг, оглядись, еще шаг, опять оглядись…»
Все было иначе.
Серое, грязноватое низкое небо. Свирепый ледовитый ветер, неприязненно пронизывающий, заставляющий дробно, болезненно плясать скрюченное от холода нутро.
Хмурые озябшие лица.
Мертвый аптекарский свет фонарей в сумерках — хотя был еще день-деньской.
Неуют. Потемки. Тоска.
Все было иначе. И иначе быть не могло. Потому что это была, да, Камчатка, но Камчатка, на которой уже не было Нади.
…Левак заломил цену, от которой ДэПроклова аж пошатнуло, но он не стал рядиться.
Велел подъехать к автобусу «Аэропорт-город».
Старичок уже сидел там, угнездившись возле окошка, терпеливо замерзал в тощеньком своем, много лет ношенном пальтеце.
— У меня машина. Давайте я вас подвезу. Когда еще этот автобус отправится…
— Нет-нет-нет! — всполошился старик, — я прекрасно на автобусе доеду! Спасибо.
— Не «нет-нет-нет», а «да-да-да»! — грубо, слегка даже разозлившись, сказал ДэПроклов и выхватил из-под руки старичка стоявший на коленях баульчик. — Это все ваши вещи? Пойдемте, пойдемте, не то увезу.
— Ко мне же ехать — не ближний свет! — запричитал старик, послушно, однако, последовав за ДэПрокловым.
— Ничего-ничего, — ответствовал тот, — за те деньги, которые этот кровопийца заломил, довезет как миленький.
Старичок, наконец, влез в машину, и ДэПроклов с отрадой услышал, как блаженно вздохнулось тому в сухом, хорошей кожей пахнущем тепле кабины.
Назвали адрес. Шофер весело откликнулся: «Бу-сделано!» — поехали.
Надо было о чем-то говорить, и ДэПроклов спросил:
— А вы в Москву на предмет чего летали? Если не секрет.
— Какой же секрет? Только я не в Москву, а во Владивосток ездил. На предмет, как бы сказать, передислокации.
— Ну и как?
— Передислокации не будет.
— Вы сколько лет на Камчатке?
— Пятьдесят. Чуть даже побольше.
— Тогда вы абсолютно правы.
— Разумеется, прав. Только кто бы убедил в этом мою внуку.
— Как-нибудь я к вам заеду — убедю!
— Буду премного вам благодарен.
Не обязательный был разговор, никого ни к чему не обязывающий. ДэПроклов знал, что наверняка больше никогда не увидит этого симпатичного старичка, однако по застарелой привычке разговорил его и узнал, что живет он вдвоем с внучкой, которую он называл «внука», «внуке» — двадцать три года, она работает там же, где и дед, — в местном отделении ТИНРО и хотя безумно любит Камчатку, изо всех сил рвется на материк, ей кажется, что там и легче и проще жить сейчас, чем здесь, где жить, особенно молодым, почти невмочь и из-за дороговизны, и из-за смехотворно низкой зарплаты, которую, к тому же, вот уже четыре месяца не выдают — все из-за той же пресловутой «недостаточности финансирования» — но главное, из-за того, что большинство сверстников и сверстниц ее, у кого была возможность, уже сбежали или мечтают сбежать в Россию.
— О-о! — изумился вдруг старичок, — мы, оказывается, уже приехали! Как быстро!
— А мы, кстати, так и не познакомились, — спохватился ДэПроклов и протянул старичку руку. — Дмитрий. Проклов. Журналист. Бывший.
— Да-да! — Воскликнул старичок. — Действительно! Как же мы это? Леонтий Иванович. Извольский. Очень рад. Найдете время, заходите. Я вон в том доме живу, квартира, легко запомнить, тринадцать. Действительно, очень рад был нашему знакомству. Всего вам наилучшего!
— Теперь — в «Авачу»! — сказал ДэПроклов, оставшись один, и вдруг как-то очень внятно почувствовал, что он — на Камчатке — один.
Все было иначе.
Гостиница, с улицы глядя, казалась нежилой. Светилось лишь несколько окон.
В вестибюле, полуосвещенном и гулком, стоял тихо-отчаянный запах запустения.
Женщина, вышедшая к нему из комнатки администратора, была заспанна и, похоже, несказанно обрадовалась живому человеку, потревожившему ее.
— А куда вы девали мою любимую табличку «Мест нет»? — спросил вместо «здрасьте» ДэПроклов.
Она негромко и коротко рассмеялась, мигом превратившись из лица официального в милую, пожилую, радушную по-камчатски женщину.
— А кто ж ее знает? Я уж и забыла, когда в последний раз выставляла. Вам коечку?
— Номер. Хорошо бы — одноместный.
— Ой, — очень сочувственно и даже чуть-чуть виновато воскликнула женщина. — А вы цены знаете?
— Не-а, — беззаботно ответил ДэПроклов. — Я у вас ужа прорву лет на был.
Она назвала цену.
— Однако! — только и сумел произнесть ДэПроклов.
— Мы теперь АО, — грустно усмехнулась администратор.
— Мда. Жить, однако, надо. Давайте! Слава-те, Господи, деньги казенные.
Она дала ему анкету. ДэПроклов, как в прежние времена, заполнил ее молниеносно за пятнадцать секунд, по памяти. (В той его, прежней, разъездной жизни частенько случались ситуации, когда именно от скорости заполнения анкеты, кто первым сунет ее администратору, зависело, будешь ли ты ночевать по-человечески или будешь коротать ночку в вестибюле, в лучшем случае скрючившись в кресле…)
Он поднялся на этаж, отыскал нужный номер и вдруг слегка обомлел: она его поселила в тот же самый номер! Он не мог ошибиться — напротив была дверь в буфет.
Непонятно отчего, он разволновался. Разволновался неприятно, у него даже слегка помрачилось перед глазами.
«Ну-ка! — грубо прикрикнул он сам на себя. — Хватит! Ты здесь по другому делу».
Он вошел в номер, как входят в комнату, где совсем недавно пребывал покойник. Как ни убеждал он себя, что за эти годы сотни постояльцев прошли через эти апартаменты, ему явственно чудилось присутствие — тень присутствия — Нади.
…Его привезли из Усть-Кореня труп трупом, изблеванного, с острыми резями в желудке, настолько обессиленного и исчахшего, что, помнится, летчику-вертолетчику пришлось чуть ли не на себе тащить его до койки.
«Пищевое отравление» — такой был диагноз.
Отравился он, без сомнения, копченой рыбкой, которую презентовал ему — как же его звали? — усть-кореньский бичёк, который как-то очень ловко, очень естественно приклеился к нему сразу после прилета, едва-едва вылез ДэПроклов из кабины. Чересчур уж как-то ловко, чересчур уж как-то естественно приклеился… Можно было бы предположить, что он его поджидал.
Этот бичёк таскался с ним по поселку целый день. ДэПроклов угощал его сигаретами, бутылочку водки они с ним распили. Валера — точно! Его Валера звали — водил его по нужным людям, всех он знал, все его знали, но отношение к Валере было, как бы сказать, опасливо-пренебрежительное, и ДэПроклов не один раз ловил на лицах людей неодобрительное удивление, когда его видели в компании этого самого Валеры. Никто, впрочем, ни слова ему не сказал.
А ДэПроклову было наплевать, главное, что Валера все обо всех знал, рассказывал жутко интересные вещи, и кто же еще мог рассказать лучше про убогую жизнь убогого этого поселения, чем не убогий этот Валера?
Невысокий, сухой, с быстрыми повадками боксера-легковеса, весь черный, как жук, с диковинным тут тщательным пробором в заметно изреженных черных же волосах, с жуковатыми черными глазами — все в нем изобличало жулика, не вора, не бандита, а именно жулика. Он был расконвоирован и работал, кажется, в местной котельной.
Когда вечером ДэПроклов собрался уже улетать, тот вдруг так трогательно засуетился: «У нас не полагается, чтоб без подарка…» — куда-то бегал, к кому-то заходил, в результате притащил грязный кожаный какой-то кисет, что-то вроде ладанки из оленьего меха и связку сухой копченой рыбы — «Пивка выпьешь в Питере! Такой рыбки ты там не найдешь, точно». На прощание они обнялись.
