Геннадий Головин - Стрельба по бегущему оленю
— Ради бога!.. — сказал. — Если уж вам так хочется.
— Замечательно! — сказал ДэПроклов, водрузив на переносицу пенсне. — Жаль только зеркала нет. Как я? — спросил он у старичка.
— Вполне. Похожи на революционера времен «Народной Воли». Вам бы еще бороденку.
— Почто же вы незнакомого человека и так обижаете?!
— Ну, извините! — усмехнулся старичок.
— Спасибо! — ДэПроклов вернул пенсне. — Теперь я не сомневаюсь, что действительно уже, считай, на Камчатке. В Москве, если б я с такой же просьбой к кому-нибудь обратился, меня облаяли бы.
— Да, — осторожно согласился собеседник ДэПроклова, — народ там цепной. У нас — попроще.
— Как у вас там (то есть, здесь), на Камчатке? — спросил ДэПроклов.
Тот пожал плечами:
— Так же, как и везде, наверное. Только не забудьте умножить на камчатский коэффициент.
— Значит, худо.
— Кому как. Кто как приспособится.
— Ага. Ну, это-то дело известное: «Кому — война, а кому мать родна». — заметил ДэПроклов, а затем церемонную сложил фразу: — Не окажете ли любезность откушать вместе со мной немножко коньячку-с?
Старичок был с чувством юмора:
— Коньячку-с? Отчего же? Давненько не вкушал-с.
— Неужели так круто? — серьезно спросил ДэПроклов, добывая из кофра полуотпитую бутылку и закуску.
— Относительно «круто», судить не могу, а вот, что до безобразия плохо, будьте уверены. Вы раньше бывали на Камчатке?
— Бывал.
— Значит, не могли не заметить, что и раньше легкой жизни здесь не было — все привозное — а уж сейчас-то: то, что у вас в Москве возводится в квадрат, у нас нужно возводить в куб.
— Ваше здоровье!
ДэПроклов опрокинул пластмассовый стаканчик махом, его сотрапезник принялся пить по-старорежимному, мелкими глоточками, вкушая — мука мученическая была глядеть на это.
— Зря вы смакуете, — морщась и сострадая, заметил ДэПроклов. — Это, увы, не «курвуазье» — чеченский, судя по всему, продукт.
— Ну, почему же? Коньяком пахнет… — добросклонно отозвался старичок, заметно удерживаясь от гримасы.
Он, судя по всему, очень любил сыр. И, судя по всему, давненько не едал его вволю. У ДэПроклова даже сердце сжималось от жалостного сочувствия, когда он видел, как старичок берет ломтики сыра, как, стараясь, чтобы это выглядело пообыденнее, будто бы в рассеянности пожевывает, а тощее петушиное его горло аж ходуном ходит в алчной плотоядной судороге, а рука — помимо воли! усилие требуется, чтобы сдержать ее! — уже тянется к следующему куску…
Сволочи! — неизвестно к кому обращаясь, вознегодовал ДэПроклов. — Интеллигентный старый человек, жизнь отдававший, по вашей сволочной воле должен на склоне лет вот так, сам перед собой, унижаться! Да один вот этот нищенский жест, с каким он, будто между прочим, берет, как уворовывает, копеечный сыр — за один этот жест всех вас без суда и следствия надо вешать за яйца на всех фонарях Садового кольца! И тут опять — по странной логике этого дня — всплыл в его воображении лик Надиного мужа, Игорька, и вновь он преисполнился жгучей неприязни к нему, почему-то именно к нему, и сам несколько недоумевал, почему же именно к нему? Он попытался разобраться в этом своем ощущении. Плохо получалось. Ничего, кроме: «Да вот именно потому! Потому что он, потому что такие, как он, крысиная эта порода!..» — ничего кроме косноязычно-злобного этого захлеба, ничего внятного не выговаривалось.
Он нарубил еще сыру, еще плеснул коньяка — (старик отказался) — спросил:
— Ну, и что вы обо всем этом думаете?
Тот мигом стал очень серьезным.
— Слабых троечников (ну, вы знаете, бывают троечники крепенькие, а бывают и такие, на грани с двойкой) так вот, — слабых троечников, — продолжал словно бы ощупью формулировать старичок, — бездарей, причем, самое грустное, бездарей, в большинстве своем не чуждых преступных наклонностей, привели к власти. Кто привел? Те, кому это выгодно. Ответы ищите в экономике, в мировой конкуренции, в геополитике, в мировом кризисе сырьевых и энергетических запасов и так далее. «Пакс американа» — вам этот термин знаком?
— «Мир по-американски»?
— Ну, примерно, так… Основное препятствие на путях реализации этой идеи — кто? — мы, Китай, Индия. Первыми в этом ряду оказались мы. Такое, в общих чертах, мое мнение.
— Мда, — сказал ДэПроклов, — «Паке американа», «пакс израилитано». А жизнь-то у людей одна; Ну, и чем кончится?
— Я очень надеюсь, что — сломают зубы. Хотя пока не похоже. Пока мы с вами — свидетели спешного и успешного, с их точки зрения, всего и вся разрушения. К сожалению.
— О-о! — без всякой связи с предыдущим вспомнил вдруг ДэПроклов. — Вы Кро́хинусов знаете? Как они там?
— Вы знали Кро́хинусов? — не скрывая удивления, спросил старичок.
— «Знали»? Значит, и они тоже. Давно?
— Году в восемьдесят пятом, если я не ошибаюсь.
— Отчего? Как? — ДэПроклов вдруг, к собственному удивлению, разволновался и опечалился.
— «Как», «отчего» — сказать трудно. Вы с ними где познакомились?
— У них там — на озере. Дальнем, кажется.
— Именно так. Озеро Дальнее. Там они… там их и нашли. Неделю не выходили на радиосвязь. Послали туда людей — думали, что, возможно, передатчик не в порядке. Судя по всему, они умерли один вслед за другим. Может быть, даже в один и тот же день.
— Красиво… — с восхищением сказал ДэПроклов. — «Они жили долго и счастливо, и умерли в один день».
— Можно и так сказать, — согласился старик, — «красиво». Его я знал — еще с довоенных времен. Ее — тоже немало, лет сорок.
— Странно, я часто вспоминал о них.
— Чего ж странного? — отозвался старичок. — Это были хорошие люди, достойные люди.
ДэПроклов налил, не спросясь, в оба стаканчика и предложил:
— Давайте, помянем!
Не возражая, старичок взял коньяк и немного отпил.
— Я думаю, им приятно, что мы с вами вспоминаем о них.
ДэПроклов, действительно, частенько вспоминал то неправдоподобно синее, прямо-таки аквамариновое озерко, очень уютно и тихонечко возлежащее среди круто возносящихся в синие небеса сопок, сплошь, словно бы зеленым рытым бархатом поросших совершенно непроходимой тайгой.
Вспоминал древнюю, полувросшую в землю избушку — в ней по полгода каждый год проводили в полнейшем одиночестве Крохинусы. «Крохинус» — это не было фамилией. Это был как бы коллективный их псевдоним. Он — Крохин, она — Кропиус. При слиянии — получалось Крохинус.
Почти полвека провели они на берегах этого тишайшего озера, занимаясь делом кропотливым, несуетным и, на тогдашний взгляд ДэПроклова, нудным: подсчетом лососевых, которые каждый год приходили на нерест в озеро Дальнее, чтобы отнерестившись и погибнув, воспроизвести новое поколение лососей, которое на следующий год придет непременно в Дальнее, чтобы отнерестившись и погибнув… и так далее. Сейчас ДэПроклову трудно было вспомнить, в чем была суть открытий, сделанных Крохинусами — они оба были доктора наук, известны, без всякого преувеличения, всемирно, ни одна более-менее значительная конференция не могла считать себя достаточно значительной, если на ней отсутствовали эти удивительные старики.
Когда ДэПроклов думал о Камчатке, думал о том, что значит понятие «достойная жизнь», он всегда вспоминал Крохинусов.
Дед внешностью обладал Шкловского — толстый, подвижный, лысый, веселый. Она — типичная еврейка, сплошь седая, грузноватая уже, юмористически ворчливая. В обоих, несмотря на титулы и возраст, живо жило, неубиваемо жило, как бы поточнее сказать, студенчество. Необыкновенно отрадно было рядом с ними. Они были абсолютно естественны. Они жили без малейшего насилия над собой — так точно выбрано было ими дело жизни, так точно они выбрали друг друга, так естественно чувствовали себя в этом мире — и в шикарных каких-нибудь конференц-залах заграничья, и в убогой темной избушке на берегу Дальнего, и в институтской аудитории — абсолютно свободные, вольные, с удовольствием и со вкусом живущие люди…
— Грех сказать, — произнес ДэПроклов, — но мне кажется, что это хорошо. Они вовремя ушли. Я не представляю их среди этого, — он неопределенно повел рукой вокруг.
— Может быть.
— А кто сейчас на Дальнем?
— Никого. Недостаточность, как теперь любят говорить, финансирования. Пост на озере Дальнем упразднен.
ДэПроклову стало вдруг тоскливо.
— Я плохо помню, но, по-моему, там смысл был в постоянности, в долговременности наблюдений. Теперь, стало быть, все — псу под хвост?!
— Я бы так не говорил. Пятьдесят лет они все же понаблюдали. Нигде в мире ничего подобного не было сделано. Они, конечно, рассчитывали… Впрочем, сейчас об этом говорить смысла уже нет.
— Да, — повторил ДэПроклов, — говорить смысла уже нет.
