Эльмира Нетесова - Стукачи
— Трехал я, что надо ему дать очухаться, а уж потом пялить! Развели тут вонь, терпежу не стало! Шустри, паскуды! Выгребай все! Вместе с засранцем! Вон его из хазы! Чтоб духу не было! Сам распишу хорька! — задыхался от вони Бляшка.
— Пусть отмоется! На халяву не пустим! Навар наш! За жопу играли. Дарма не слиняет! Уже просрался. Теперь можно огулять! — визжал косой вор, вцепившись в Кондратьева и не давая ему встать.
Но второй раз никто уже не хотел подходить к Олегу Дмитриевичу.
Его пинком вышибли с тюфяка и, не дав оглянуться на шконку, выдавили в дверь.
— Хиляй, пока зенки в жопу не вогнали, фраер засратый! — кричал Кобра, вытряхивая из штанов зловоние вместо выигранного удовольствия.
Воры ругались, хохотали, хватаясь за животы.
— Ну и сука! Так спасти свою жопу еще никому не удавалось, во всех зонах! — смеялся Бляшка.
А Олег Дмитриевич ушел в темноту. Веря и не веря в случившееся.
Он понимал, что теперь вся зона станет потешаться над ним. Кликуху приклеют, злую, вонючую. Нигде проходу от нее не будет долгие годы. Но уж лучше так, чем стать обиженником.
Кондратьев и сам не знал, как оказался перед оперчастью. Ноги сами принесли его. Да и не оставаться же ему без шконки, не ночевать же под открытым небом на дожде и холоде? Пусть помогут, определят сами. И вошел в кабинет, не раздумывая.
— Что произошло, Кондратьев? — закрутил носом, сморщился оперативник и открыл окно настежь.
Олег Дмитриевич рассказал, что случилось с ним в бараке. Добавил, что с Бляшкой у него возникли неприятности сразу. Он — рокоссовец, ни в грош не ставит заслуги армии в войне, приписывает победу уголовникам. И недоволен властями, отправившими его на досидку вместо того, чтобы отпустить на волю, как обещали. Что и его — Кондратьева, поставили в игре на кон не случайно. А потому что свели счеты, как с фронтовиком, не согласившимся с убежденьем ворюг.
— Так, так, — забарабанил пальцами по столу оперативник. И добавил зло: — Выходит, и эти вылупаться стали? И там идейные завелись? Ну вот что, Кондратьев, приведите себя в порядок. Вам покажут, где. И переходите к политическим. Отведут вас. И начнем сотрудничать.
— Уже начали, — уточнил Олег Дмитриевич.
Через час, отмывшись в бане, переодевшись в сухое чистое белье, он сидел напротив опера, слушал, что от него потребуется. И внезапно услышал приглушенный, будто из подземелья, крик. Удивленно уставился на опера. Тот усмехнулся:
— Бляшка тоже не железный. Не выдержал…
— Теперь мне от его кентов проходу не будет. Замокрят, — вспотел Кондратьев.
— Успокойтесь. Никто вас не засветил. Даже не заподозрят. Охрана в барак пришла для шмона. Бляшка оскорбил. Заначку его открыли. Все было подстроено. Когда он на охрану замахнулся, его скрутили тут же. При чем тут вы?
— А шмон с чего?
— Мы их всегда проводим. Когда все тихо — ничего не находим, — улыбался оперативник.
— Воры об этом тоже знают?
— Они нам задолжали. Уже полгода долю не дают. Пришло время поприжать, потребовать. Так-то вот.
— Долю? — не понял Олег Дмитриевич.
— А вы как думали? Бляха на работу не ходил. Воры жили без пробудок и отбоя. А это что, за спасибо? Они работяг трясли. Положняком всех обложили. И тоже — даром? Мы все знали. Но молчали. Думали — ворье. Пусть без кипежу дышат. А раз они хвост поднимать стали, пришлось поприжать…
— А если они узнают и поднимут шум в зоне?
— Их никто не поддержит. Они не фартовые — шпана. Мы и пальцем не шевельнем. Фартовые с ними справятся сами. Чтоб между нами ссор не было. Да и не решится шушера блатная бузить. Знают, чем для них запахнет. Вам говорю, чтоб в курсе были. Не новичком-незнайкой. Нам — годы сотрудничать. Не от меня, от других услышите. Потому и не скрываю, что бояться нечего. Блатари и фартовые у нас неплохо живут. Западло
— лишь политические. Их я на дух не переношу, — признался оперативник. И продолжил: — У вас опыт большой. О том в деле запись имеется особая. Будете хорошо помогать, без льгот не останетесь. Ну, а если — шаг в сторону, не взыщите. В зонах работать зэки должны. Думать — не их удел. И за всякие разговоры имеются средства, способные прикусить и заглушить любые голоса, — обратил внимание не на крики, а на хрипы и стоны Бляшки, доносившиеся отчетливо, откуда-то сбоку.
— Вас отведут к идейным. Охрана. Не обижайтесь на их грубость, так надо, лучше для вас, — заранее извинился оперативник.
В барак к политическим Олега Дмитриевича втолкнула охрана, обматерив грязно, пригрозив в другой раз кинуть на «ежа», подключив напряжение повыше, так, чтоб от него и говна не осталось.
— За что тебя так? — послышался голос с верхней шконки. Кондратьев потирал ушибленное плечо. Морщился от боли неподдельно.
— Ворюги проиграли меня. В очко. Опетушить хотели. А желудок словно подслушал. Обосрал я шпану. Меня из барака выкинули. Я хотел на чердак слинять. А тут охрана. Шмонать барак стали. И на меня нарвались. Наезжать начали. С хрена ль «на обочине» кантуюсь? Кололи! Я смолчал. Брякнул, что храпящих не терплю. Отмудохали. И к вам. Дальше, все сами знаете, — ответил Кондратьев, матерясь.
— А статья какая у тебя?
Кондратьев назвал. И спросил тут же:
— Есть свободная шконка?
— Идите сюда. Правда, от дверей сквозит, но все ж лучше, чем на чердаке.
— Ложитесь. Спите. Не беспокойтесь. Тут в карты никто не играет.
— Боюсь я воров. Проиграли. Спящего меня на кон поставили. Как вещь, — возмущался Кондратьев запоздало.
— Сюда ворам хода нет. Это заметано. Пытались. Но мы их бортанули живо. Больше не наведываются.
— Да и фартовые нас за смертников считают. На них амнистии, а нам тут — до гроба. Терять нечего. Ты за что влетел? Расскажи подробнее.
Кондратьев рассказал.
— Так ты же свой! Наш! Администрация, видно, в дело не глянула? И сунула к ворам.
— Шушера, узнав, за что я загремел, жизни не давала. Обобрала до нитки. И в чем есть вышвырнула. Ничего не отдали, сволочи, — сокрушался Олег Дмитриевич.
— Скажите спасибо, что живым ушли. Такое везение
— редкость, — послышался тяжелый вздох рядом.
— А сам откуда? Воевал? Семья есть? Давно в зоне? — послышались вопросы со всех сторон.
— Эй, ребята! Не о том спрашиваете! Узнайте лучше у него, за какие понюшки охрана не вернула его к блатарям, а к нам впихнула? Либо он раскололся у опера, или его «сукой» к нам подбросили, — услышал Кондратьев голос неподалеку.
— Я — сука? Кто это сказал? Молчишь? Так знай, меня чекисты судили. Из-за них тут мучаюсь! Неужели я — фронтовик — стал бы своему врагу помогать? — негодовал Кондратьев.
— Значит, раскололся! — послышалось в ответ.
— Если б так, меня к ворам вернули б непременно!
— А почему тебя с самого начала к ним не определили?
— Это проделки оперов. Мне они отчитываться не станут. Видел только, как шмонали воров. Крик стоял.
— Это и мы слышали.
— Бляшку охрана замела, наверное, в шизо. А меня за жабры брали. Но что выдавишь, коль гол, как сокол. Думал, и меня в шизо ведут. Да, видно, по дороге передумали, — лег на шконку Олег Дмитриевич.
— Выкуп с тебя ворюги просили?
— Две тысячи требовали. Да где я их возьму?
— Мужики, кончай галдеть. Дайте отдохнуть от ваших разговоров, — услышал Олег Дмитриевич недовольный голос и умолк. А вскоре уснул.
Ночью, когда все зэки барака уже давно спали, Кондратьеву приснилось, что воры снова проиграли его и опять вздумали опетушить. Навалились на него всей кодлой, за руки, за ноги держат. А Бляшка приставил к горлу Кондратьева финач и говорит:
— Только дернись, падла, ожмурю, как фраера! Лучше стань пидором, чем стукачом сдохнешь!
Олег Дмитриевич заорал в ужасе. Но это не Кобра. Это сосед по шконке задел ногой нечаянно. А Кондратьев весь в холодном поту вскочил на ноги. Бледный, он весь дрожал от ужаса.
Проснувшиеся от его вопля люди сочувственно головами качали, жалели сдавшие вконец человеческие нервы. Другие возмущались на новичка, доставившего столько беспокойства.
Олег Дмитриевич до утра не смог уснуть.
Только утром он понял, чем отличались политические от всех других зэков зоны.
Они не работали на территории зоны. Их ранним утром увезла машина на угольный карьер.
Ломы, кирки, не умолкая, долбили уголь. Не восемь — десять часов. Без обеда. Без перерыва, без перекура.
Брезентовые робы на морозе коробом становились. Лоб в поту, брови в сосульках. Руки в кровавых мозолях, ноги — как ледяные глыбы — не сдвинуть. Лица у всех черные, одни глаза видны.
Звенят ломы, лопаты. Одна за другой уходят из карьера машины, доверху груженные углем. А охрана будто озверела:
— Шевелись, падлы!
— Вкалывайте, скоты! — подгоняют зэков взашей. Кондратьев чуть с ног не валится. Нет больше сил. Ослабли руки. Не держат лом. Выпал он из рук, задев по ноге нестерпимо больно.
