Эльмира Нетесова - Стукачи
Сзади дома — сарай для коровы, свиней и кур.
Весь дом и сад с участком обнесены плетеным забором. Надежным и крепким.
И все ладилось в большой семье Кондратьевых. Хозяином в ней был дед. Суровый, седобородый, он умело держал в руках троих сыновей и невесток, семерых внуков и бабку.
Здесь престольные праздники отмечались светло и чисто. Никогда не слышались брань, крики. Дед говорил тихо. Но так, что во всех углах, и даже на печке, всякое его слово доходило до ушей и сердца.
Деда считали самым умным человеком деревни. Вторым — после настоятеля церкви. Может, потому во времена коллективизации не тронул семью деревенский люд. Знавший — нет в доме излишка. А имевшееся нажито своими руками.
С дедом всегда советовались крестьяне.
Зажиточные и бедные шли к нему со своими заботами. И никто ни разу не пожалел, что послушался подсказки деда, не пренебрег его советом. И даже оголтелая беднота не поверила бы, что именно старик Кондратьев вывел в глухую ночь пять семей из села. Зажиточные были хозяева. Под утро их хотели расстрелять.
Исчезли они из Солнцевки. Не нашли их во всем Нарышкинском уезде. И только старик знал, что уехали сельчане в Германию. Чудом успели.
Старших сыновей своих с женами и детьми отправил к родственникам на Дальний Восток, чуя, что времена наступают смутные и тревожные.
Олега, средь прочих внуков, старик не выделял ничем. Но заставлял учиться усерднее прочих.
— Ты в деревне жить не станешь. Нету в тебе добра к земле. Не любишь ее. Потому в науку пойдешь, — мечтал старик. Но деревенский комсомол решил по-своему. И выдал Олегу путевку на курсы трактористов.
Старик Кондратьев тогда впервые оттаскал внука за вихры. Ругал за вступленье в комсомол, за курсы и самовольство. А когда понял, что внук все равно сделает по-своему, отказался от Олега перед иконой, отрекся от него. И младший Кондратьев навсегда ушел из дома.
Вернулся он в село через полгода, на тракторе. Но домой не пришел. Жил в клубе. Потом, вместе с такими же, как сам, перешел в общежитие, устроенное в брошенном доме.
Олег стал колхозным активистом. Он выступал в самодеятельности, высмеивал священника, вместе с разгулявшейся молодежью срывал церковную службу. Он стал неверующим насмешником. И перемазанный в мазуте, дегте, пропахший соляркой и керосином, походил на самого сатану.
Он агитировал колхозных девок не ходить на службу в церковный праздник, а выйти на субботник, поработать в саду иль в поле. А заработанное перечислить в фонд голодающих детей Поволжья.
И за ним, как ни удивительно, шли люди.
Он первым закончил среднюю школу, занимаясь ночами, до рассветов. Его первого, за активность и высокие показатели в работе, послали на курсы руководящих работников. Он закончил их и стал, управляющим налоговой инспекцией. Вскоре его приняли в партию.
Олег Дмитриевич старался обходить стороною Солнцевку. Но… Грянула война. Он заехал к отцу всего на несколько минут. Хотелось взглянуть. Может, в последний раз.
Младший Кондратьев подъехал к знакомому дому на казенной машине. У ворот его — белым сугробом — стоял дед.
В аккуратно, по-городскому одетом человеке он не узнал своего внука и поздоровался, как с чужим. Когда ж услышал, с кем говорит, посуровел.
— Прости, дед, война! Может, не свидемся. Проститься пришел к тебе и отцу, к матери, — говорил, заикаясь.
— Входи! — отворил старик калитку, а сам, повернувшись спиной, ушел от дома, не оглянувшись на внука. Не простил… Не забыл обиду.
Олег Дмитриевич наскоро простился с домашними. Отец все просил писать. Мать слезами всего облила. Испуганно смотрела на него последняя сестренка, успевшая забыть и отвыкнуть от брата.
Младший Кондратьев вскоре вышел из дома. Деда он не увидел. Понял, что тот не захотел проститься с ним. А старик стоял под яблоней. Неподалеку. Невидимый никем, крестил спину внука. Просил Богоматерь сохранить его от погибели.
Когда вернулся после войны в деревню, едва узнал свой дом. Он врос в землю почти по крышу. Весь покосился, скривился и стал похож на старую клячу, прилегшую отдохнуть.
Седой старик трудно встал ему навстречу.
— Здравствуй, дед! Вот и вернулся я! Простил ли ты? — спросил, поставив рюкзак и обняв старика за худые, дрожащие плечи.
— Не дед я тебе, а твой отец, — услышал в ответ дрогнувшее.
Он вгляделся в глаза, в лицо.
— А где дед, мать, братья, сестра? — спросил со страхом.
— Один я остался. Нет никого. Помираю, как волк в старом логовище…
Олег Дмитриевич усадил отца на шаткую скамью. Присел рядом.
— Все в прах пошло. В пыль. Весь род. Ты единый остался. Вся надежа в тебе. И я сгину скоро, — говорил отец, плача. Олег Дмитриевич никогда в жизни не видел его слез. И тогда растерялся.
— Деда твоего — моего отца — свои убили.
— Деревенские?
— Да нет! Ты помнишь, в Германию он отправил пятерых хозяев, с семьями? Так вот они в войну возвернулись. Свое забрать. И коммунистов перестреляли до единого. А деда почитали. Пальцем не трогали. Только спросили, кто Советам помогал? Он, худа не ожидая, всех назвал! И даже тебя. Сказал, что люд нынче замороченный. Они же всех нашли, кто от войны по домам прятался. Избы наизнанку выворачивали. Вместе с людом. И, собрав, кто еще в силах был, отправили в полон, в Германию. Там и сестра твоя. Мать бросилась отнять ее, вырвать — избили до смерти. До вечера не дожила. Отошла в муках. Меня с деревенскими мужиками в сарай загнали. Подпалили. Да дед меня вытащил. Откачал кое-как.
— За что тебя взяли?
— За тебя, сынок, за непутевого. Что человеком вырастить не сумели. А деда ночью из охотничьего ружья убили. Через окно. И на двери записку повесили, мол, тут живет предатель. Смерть ему, да и только…
— А братья где?
— На всех похоронки пришли. Думал, и на тебя получу. Да Бог миловал. Уберег…
— Как же ты живешь тут, средь врагов?
— Нету у меня врагов нынче! Как и не было. Один во всем селе, почитай, с год жил. Как на погосте. Кого не вывезли, сожгли иль убили. Немцев-то я за всю войну два раза в глаза видел. Свои хуже их, лютей зверя были. Умотались они. В обрат в Германию. Меня не тронули. А и на что я им теперь сдался? Им здоровые нужны, кто жить хочет. Мне это уже лишнее. Живьем бы в могилу влез, было б кому закидать ее, — плакал отец и ронял на грудь крошки хлеба. Собирал их дрожащими пальцами бережно. В рот отправлял. Видно, давно не ел, не видел хлеба.
— Скажи, сынок, когда это закончится? Те, с Германии, приехали, муку и скот отняли. Кое-как мы с нужды выбрались. А нынче снова обиралы появились. Все с дому вынесли. В помощь стране, чтоб одолеть разруху! Но разве так надоть? Разве с нищего суму сымают, чтоб ее на другого напялить? Он ею станет сыт? Ить даже самовар забрали. В сундуке мое гробовое только было. И его вместе с сундуком вынесли. Спать, голову приклонить нынче негде. На полу собакой кручусь. На соломе…
— А кто забрал?
— Власти новые, сельские. И хронтовикам, что с войны вернулись, раздали.
— Откуда взялись они?
— Все пришлые, приезжие…
Кондратьев тут же пошел в сельсовет. Там, разругавшись вдребезги, пригрозил жалобами за грабеж и бесчинства в семье фронтовиков. Пообещал дойти до Сталина. Рассказать, как ведут себя власти на местах.
Глянув в документы Кондратьева, в сельсовете извинились за оплошку. И вернули в дом все отнятое. Но старик тому уже не радовался.
Через пару дней, получив назначение на работу, приехал Олег Дмитриевич в Солнцевку за отцом. Решил забрать его к себе насовсем, в город.
Отец лежал на сундуке, положив руки под щеку и, казалось, спал. Безмятежная улыбка застыла на лице.
Одетый во все гробовое, он сам себя приготовил в последний путь. И, почувствовав кончину, не сожалел уже ни о чем. Он ушел из жизни спокойно, тихо и светло. Уверенный в том, что оставшийся в живых сын не даст погибнуть роду. Достойно продолжит его. Поднимет из пепелища. И, восстановив отчий дом, заживет легко и радостно.
Олег Дмитриевич огляделся по сторонам, желая взять на память о семье и доме хоть что-нибудь. Но тщетно…
Увидев мертвого хозяина, живые сельчане унесли все.
Не забрав лишь сундук, ставший смертным одром, да гроб, сделанный впрок еще при жизни, остался на чердаке нетронутым.
Олег Дмитриевич, похоронив отца, уехал из Солнцевки навсегда. И хотя работал неподалеку, в соседней деревне, никогда не навещал деревню детства и юности. Лишь на погост приходил. Да и то в сумерках, чтоб ни с кем не встретиться, не столкнуться ненароком.
Он и сам не подозревал, как возненавидел деревенский люд за жадность и воровитость, за тупость и бесстыдство. Он знал его, как самого себя. И презирал, и ненавидел, и стыдился его.
Может, потому, работая в селе, никогда не замечал, не обращал внимание на деревенских девок и баб. Он обходил их, сторонился и брезговал каждой, дававшей намеки на то, что она не прочь провести с ним время в уединении.
