Эльмира Нетесова - Стукачи
Их плоские, грубые шутки бесили его. Ни в душе, ни в плоти не возникало желания сблизиться с ними хоть на время иль завести семью. Он жил одиноко, обособленно. И никогда ни к кому не ходил в гости и к себе никого не приводил.
Женщин он видывал всяких. За свою жизнь имел немало. С пятнадцати лет, вступив в своем селе в комсомол, на сеновалах не одну зажимал. Деревенские девки были безотказными. Свои же комсомолки, забывшие Бога и стыд, сами на шею вешались. Чем старше становился Кондратьев, тем больше был выбор.
Потом катал их на тракторе. Увозил то одну, то другую в пшеничные поля. Но не запали они в душу, ни по одной не ныло сердце. Никому не говорил о любви.
Предлагали ему своих дочерей и начальники, когда Олег Дмитриевич в люди выбился, стал работать в налоговой инспекции.
Со всех сторон жужжали в уши, мол, пора семьей обзавестись. И выбор был. Но не торопился Кондратьев загубить свою молодость. В женщинах у него недостатка не было. Разводяги, вдовы, замужние льнули к нему, как пчелы к цветку. Знали, переспав, не опозорит, не осудит, никому не проболтается.
Умел беречь свою и бабью честь. Ничье имя не опорочил. А потому о его связях никто среди знакомых не догадывался и ничего не знал. Все считали Олега Дмитриевича холодным, сдержанным человеком, чуждым похоти.
Любовниц он часто менял, чтоб не привыкнуть, не прикипеть, не остаться надолго из жалости и сострадания.
Верил, что судьба когда-нибудь подарит ему женщину, одну-единственную, умную, верную, добрую. И не торопился.
Даже на войне он не страдал от одиночества. Медсестры и радистки нередко оказывали ему знаки внимания. Он понимал. И ни разу не упустил свой шанс.
И в сырых окопах, в блиндажах и землянках, коротко облапив случайную подругу, уже через час забывал ее имя навсегда.
Он не мучился, как однополчане. Не ждал писем. Не терзался ревностью — ждут ли его, любим ли он? Не предпочли ль ему другого?
Женщины не занимали мыслей Кондратьева. Он ни одну не ждал, не назначал свиданий.
Вернувшись с войны и получив назначение, не расстроился, что поедет работать в деревню. В райцентре, до которого рукой подать, хватало женщин. И два-три раза в месяц он вспоминал о них и встречался наедине не дольше чем на час. А потом снова уезжал в Масловку, где ни на одну девку иль бабу ни разу не оглянулся.
Случалось, сами женщины признавались ему в любви. Краснея, стыдясь самих себя. Предлагали в жены. И тогда Олег Дмитриевич удивленно вздергивал брови на лоб. И отвечал обычное:
— Я — убежденный холостяк. Уж так сложилась судьба, что к семейной жизни не приспособлен. Не смогу принести счастье, а делать несчастной не имею права. Спасибо, что приметила, но извини…
Не спешил он с семьей и еще по одной причине. С молодости, с того самого комсомольского возраста, связал свою судьбу с чекистами. Мечтал попасть к ним в штат. Но не взяли. Не подошел он им по социальному положению. Не относился к бедноте. Да и в семье его все ходили в церковь, чтили Бога. Переубедить их Олег Дмитриевич не рисковал. А нештатное сотрудничество предложили. Вначале это обидело Кондратьева. Да вскоре понял собственную выгоду, когда чекисты показали заявление, в каком неизвестный доброжелатель писал, что втершийся в комсомол младший Кондратьев есть буржуйская отрыжка, потому что крещен, имеет в доме иконы, и к ним в семью часто приходит настоятель деревенской церкви. И сам Олег пашет ему поле на колхозном тракторе, позоря званье комсомольца. Мол, убрать его надо из колхоза туда, где Макар телят не пасет…
Олег Дмитриевич понял, чем грозит ему это заявление. И согласился сотрудничать с чекистами уже без уговоров.
Вскоре он понял, кто был тем доброжелателем. И колхозный конюх, по доносу Олега Дмитриевича, первым из деревенских, уехал на «воронке» в глупую ночь. Куда и на сколько, никто в деревне так и не узнал.
Следом за ним покинул Солнцевку священник. Но даже дед не догадался, что забрали друга по доносу внука.
Многих бед избежал Олег Дмитриевич благодаря сотрудничеству с органами. Знал, иначе не выжить, не удержаться. Не заложишь, пожалеешь, самого не пощадят. Донесут, оклевещут, замарают, упрячут на долгие годы, а может, на всю жизнь. Докажи потом, что не виноват? Кто слушать станет? Хочешь жить, умей защищаться. Не просто видеть, а чувствовать, предвидеть своих врагов. И он не щадил никого.
Он отправил «на дальняк» весь сельсовет Солнцевки, отомстив им за пережитое в отцовском доме. Лишь двоих калек-фронтовиков не тронул. Остальные не минули его рук. Даже своего друга юности, давшего комсомольскую путевку на курсы трактористов, назвал в доносе врагом народа, опозорившим Отечество и приволокшим из Германии в качестве трофея аккордеон, каким смущает каждый день деревенский люд, расхваливая при этом фашистский, вражий образ жизни.
И поехал мужик на Игарку в зарешеченном товарном вагоне… Пятеро его детей так и не поняли, за что увезли отца? Да и сам он умер там, не найдя ответа.
А Олег Дмитриевич жил. Бронированный от доносов сотрудничеством с чекистами. И был уверен, своего они не тронут.
Он и в Масловке не сидел сложа руки. Вел досье на всех, на каждого. Но прочесть, понять эти записи, мог только сам. И прятал их всякий день.
За годы сотрудничества не раз убеждался, как топят жены своих мужей, донося на них, надоевших, переставших быть любимыми. Избавлялись от них легко и просто. Шутя. И ехали мужики, не зная за что, в края дальние, необжитые. Не все выживали в этапах, немногим удавалось дойти до них. Пули обрывали жизни, случалось, сразу в камере. Суд приговорил к вышке? А был ли он?
Одна бабенка прямо предложила Кондратьеву остаться у нее навсегда.
— А муж твой? — спросил удивленно.
— Да долго ли избавиться? Завтра его не будет. Одно твое слово. Оставайся! — обвила руками шею Кондратьева.
— У него женщина есть? — спросил наивно.
— Чего не хватало! Попробовал бы завести! Я б его враз на Колыму…
Олег Дмитриевич ушел разозленный. И на следующий день забрали бабу. Прямо из постели. Из-под бока мужа. Тот наутро застрелился. Не перенес горя. Не будучи любимым, сам любил. Больше жизни… Не стало жены, и жизнь ненужной оказалась.
Кондратьев не успел, не мог рассказать ему ничего. Но после того случая ни одной бабе не верил. Надолго откинуло Олега Дмитриевича от них. И потом никогда не связывался с замужними.
Чекисты называли Кондратьева своим верным помощником, дзержинцем. И не знали, как он боится их. Он не верил ни одному их слову. И держался всегда настороже, не хотел заводить семью, чтобы не оказаться преданным собственной бабой, признавшей другого мужика.
Кондратьев знал: чекисты коротки на расправу. И держался с ними приниженно, заискивающе. Он боялся их всегда, даже во сне…
Жил ли Олег Дмитриевич спокойно? Радовался ли своей судьбе? Пожалуй, да. Но немного. В отцовском доме, пока не вступил в комсомол. С того дня все изменилось. Завертелась жизнь, как в кутерьме. Не стало радости, лишь страх холодной петлей сдавливал горло и самое сердце…
— Давай сюда этого борова! Волоки блядь со шконки! — услышал Кондратьев голоса воров и вздрогнул от неожиданности.
Грубые руки ухватили его за брюки, за шиворот, стянули со шконки, поволокли по вонючему проходу к столу, за каким сидела воровская кодла, игравшая в очко с самого утра.
Бляшка отчего-то хохотал во весь голос, поторапливал кентов:
— Шустрей, мудилы! Давай свежака кентам, покуда теплый!
— Может, он выкупит свою жопу? — услышал Олег Дмитриевич голос косого вора и понял: его проиграли в карты. Этого он боялся больше всего в последние дни.
Воры волокли его в темный угол, где выигравший Кондратьева уже ждал, расстегивая штаны.
— Погоди петушить. Кобра! Может, он навар отвалит? Тряхни падлу! — хохотали за столом.
— Башли мечи! Два куска! Иль водяру! А нет — чай гони! Не то натяну! — пригрозил, ощеря желтые редкие зубы, костистый, худой вор.
— Месячный заработок отдам, — согласился Кондратьев.
— Так дешево жопу свою держишь? — удивился Кобра. И велел придержать Кондратьева, сдернул с него брюки.
— Ты, падла, не то месячный, годовой навар рад будешь выложить, — заголился вор и потребовал:
— Кенты! Ляжки ему расшиперьте!
Олег Дмитриевич копнул носом вонючий тюфяк. Увидел то, что должно было войти в его тело. И… Сам от себя не ожидал. Наверное, от страха хлынуло у него из задницы на тюфяк, на ноги Кобре — зловонное.
— Ты что, пидор! Паскуда мокрожопая! Козел вонючий, ишь отмочил! Трамбуй, кенты, падлюгу! Обосрал всего! — завопил Кобра, плюясь.
Все его штаны и ботинки, даже низ живота были забрызганы внезапным поносом, открывшимся у Кондратьева от страха.
— Трехал я, что надо ему дать очухаться, а уж потом пялить! Развели тут вонь, терпежу не стало! Шустри, паскуды! Выгребай все! Вместе с засранцем! Вон его из хазы! Чтоб духу не было! Сам распишу хорька! — задыхался от вони Бляшка.
