Эльмира Нетесова - Стукачи
И спросил:
— Что хочешь за них? Половину куска хватит?
Олег Дмитриевич согласно кивнул. Услышал, как вор
сунул ему под подушку шелестящие купюры и, булькнув горлом, проглотил таблетки.
Через пяток минут, побурев всем телом, он начал носить по фене всех своих кентов, оставшихся на воле. А потом кинулся с кулаками на Олега Дмитриевича.
Он гонял его по всем углам, под койки и под стол. Орал, обзывал, грозил замокрить, как падлу, как вошь на гребешке, размазать в параше. И запускал в Кондратьева табуреткой. Тот чудом выскочил из больнички, не зная, куда себя девать.
Босиком, в одних трусах и майке, вернулся в барак, клацая зубами.
А под утро к нему пришли фартовые:
— Вернись в больничку, — не просили, требовали настырно.
— Не пойду!
— Вернем паскуду!
— Все равно уйду! — пообещал твердо, зло.
— Шмаляй, трехаем тебе, там кент наш. Не мори его. Живей хиляй.
— Он едва не угробил меня. Отстаньте!
— Не ссы! Навар хороший получишь. За колеса, — и выволокли Кондратьева из барака.
Едва его уговорили, ушли из палаты, появился врач. Осмотрел Олега Дмитриевича, заметил, как знобит человека и, дав двойную дозу таблеток, запретил вставать с постели.
Кондратьев, едва врач ушел, сгреб таблетки под подушку. Но фартовый тут же потребовал:
— Гони их мне!
— Хватит! Не дам! Вчера чуть не убил. Не получишь.
— Кончай ваньку валять да выпендриваться. Не на халяву, башли даю. За колесо — зеленую, — предложил заносчиво.
— А потом башку свернешь. Не надо мне денег. И таблетки не дам.
— Во, подлый фрайер, сам не кайфует и мне в отказ! Жмот вонючий! Да эти колеса мне вагонами задолжали! Секешь, зараза? Контужен я!
— На деле, мусорами? — усмехнулся Кондратьев.
— Цыть, шкура! Воевал я! Все четыре года. Добровольно пошел. Сам ксиву рисовал, мол, сгребайте на войну. И замели. Меня под Кенигсбергом фольксштурмовик достал. Так дербалызнул, хуже легавого. Думал, вовсе копыта откину. Полгода в госпитале на всех медсестер кидался. Со шмарами перепутал. Даже в психушке был. Но слинял. Покуда кокаиню, все в ажуре. Чуть сбой — хана!
Тыква от боли разрывается. И житуха — мимо. Небо меньше гривенника.
— Я тоже воевал. И ранен был. Но уж коль войну перенесли, боль надо пересилить. Чего ж ты отыгрываешься на всех? За что на меня вчера наехал?
— Перебор вышел. Ты не зуди. Ни хрена с тобой не стало! Жевалки все на месте, копыта не вырвал, тыкву не скрутил. Ну и захлопнись. Не воняй бабой! Чтоб хвост твой сухим канал, буду по одной глотать, — достал пачку денег. И, протянув ее Кондратьеву, потребовал таблетки.
За десять дней у Олега Дмитриевича собралась круглая сумма. И, выйдя из больнички, он первым делом сказал начальнику оперчасти обо всем, что случилось в больнице, о деньгах не смолчал.
— Я знал о том заранее. Но ведь в прежнем бараке вас раздели. Теперь оденьтесь. Завтра автолавка приедет к нам. В зону. Вот и воспользуйтесь. Теплого побольше возьмите. Без него здесь нельзя.
— А воры не отнимут обратно свое? — спросил Олег Дмитриевич.
— Шушера могла бы. Фартовые — нет. Кстати, тот, с кем вы лежали, любому голову свернет, кто попытается отнять или ограбить вас. Помните на всякий случай. И не забывайте, вы уже сегодня — мой должник.
Олег Дмитриевич вернулся в барак. И зэки долго расспрашивали, как ему удалось выжить.
Вечером, посидев с политическими за столом, пригляделся к каждому. Послушал разговоры. Узнал и того, кто в первый день признал в нем стукача. Он и теперь не верил Кондратьеву. Оглядывал новичка исподлобья, присматривался. Ни о чем не говорил. Лишь слушал. И в отличие от всех ни разу не посочувствовал Олегу Дмитриевичу, услышав о шизо, о пережитом в больнице.
Кондратьев везде и всюду чувствовал на себе его пристальный взгляд.
Олег Дмитриевич за неделю сдружился в бараке со многими людьми. Были тут фронтовики, бывшие партизаны, руководящие работники, ученые, артисты. Большинство из них попали сюда по доносам стукачей.
Артисты — те за пустые песни. Ученые — за то, что жили не по средствам. Руководителей утопили свои же подчиненные.
Геннадий Балов, тот самый, не поверивший Олегу Дмитриевичу, был фронтовиком. Разведчиком прошел всю войну. Дослужился до полковника. Арестовали его в Берлине. В первый день мира. За то, что ребята из его разведбатальона, обмыв победу, вышли погулять на улицы Берлина. А тут немецкие девки. Ну и стукнула моча в головы. Затащили в дом. Изнасиловали… Всех пятерых парней приговорил к расстрелу военно-полевой суд. Хоронили их не как фронтовиков, а как преступников. А Балова за плохую воспитательную работу, за опозоренное звание советских солдат и разведбатальона прямиком в Магадан отправили. На пятнадцать лет…
Не сам Геннадий Балов поделился, политические Кондратьеву рассказали.
Разведчик старше всех по возрасту в бараке был. Его уважали все. С мнением полковника считался каждый.
— Ты не обижайся на него за недоверчивость. Он всегда с подозрением к новичкам относится.
— Не забывай и того, что он — разведчик. У них недоверие в крови заложено.
— Ничего. Обвыкнетесь, подружитесь, — успокаивали Олега Дмитриевича политические. Но Кондратьева их слова не утешали. Он чувствовал какой-то необъяснимый страх перед сверлящим взглядом Балова.
Случалось, вставал ночью Кондратьев на парашу. Балов — в упор на него смотрит. Не мигая.
Повернется в карьере — глаза в глаза с полковником встретится. Тот слова не обронит. Словно караулит каждое дыхание.
Никогда не садился он рядом или поблизости. Но каждое слово Олега Дмитриевича ловил на слух и все помнил. Будто в копилку памяти собирал услышанное.
И уж что самое досадное, не только сам не доверял, а и других обрывал на полуслове. Пресекал скользкие темы, кивнув на Кондратьева, и говорил:
— Не забывайся. Рядом темная лошадка. Попридержи язык…
Но не только разведчик не спускал глаз с Кондратьева. Не упускал Балова из виду и Олег Дмитриевич. Даже спящему не верил ему. Напрягая слух до боли в висках, вслушивался в каждое слово. И все ждал повод. Знал, просто так оговорить не удастся. Балова в бараке любили все. За него не то с Кондратьева, с любого шкуру снимут политические.
Да и в оперчасти потребуются веские доказательства, чтоб решились они от разведчика избавиться. Хотя давно чувствовали к нему неприязнь.
Геннадий любил по вечерам посидеть у печурки, смотреть на огонь, бушующий в топке. Любил неспешные разговоры.
Вот так однажды подсел к теплу и Кондратьев. Отдохнуть решил после работы, согреться.
Балов сделал вид, что не заметил его. И продолжал рассказ:
— Нет, ребята, не прав тот, кто говорит о немцах, как о дураках, и доказывает, будто Гитлер — шизофреник. Не так это все. И когда-нибудь мы вынуждены будем признать обратное и сказать миру правду. Ведь если следовать сегодняшней логике, выходит, наша доблестная армия все четыре года воевала с дураками? Разве это не дикость? А потери, какие потери мы понесли! Тоже от идиотов? До Волги нас шизофреник гнал. А мы и понять не могли, от кого удираем… Сколько городов сдавали? Их теперь попробуй восстанови! И все — дураки виноваты? Да нет! Это была обученная армия! Мощная! А у нас — не то. Профессионалов явно не хватало. Выезжали на добровольцах, мобилизованных. Много их погибло. А вот шизофреник берег людей. Не затыкал их жизнями провалы и поражения. Знал, у каждой войны есть конец. И пусть будет поражение в ней, но из его страны не получилось кладбище. Ее есть кому поднять и отстроить. Потому Гитлер мне — враг. Потому что я — солдат. А для своей нации он — вождь. Был им и останется. И я никогда не скажу, что фашисты — дураки. На себе испытал их умение воевать.
— И все же, мы — победили! Даже профессионалов. Пусть и жертв много, а не отдали Отечество. И накостыляли фрицам по зубам, — бросил в огонь окурок однорукий Федор.
— Накостыляли они нам. Мы — только отмахивались. Опыта не имели. Не умели убивать. А уж потом… Озверели. На злобу взяли. И вырвали победу…
— Нет, Ген, не злобой одолели! Я с тобой не согласен. Мы — фашиста всем миром, всем светом, от стара до мала били! И не могли не победить. Иначе как жить бы стали?
— Да очень просто! Может, еще лучше, чем теперь! Вот, ты, победитель, а что имеешь за свое участие в ней? Шконку да пайку! А не рыпайтесь вы, может, немец победил бы! Жили бы, как люди! — вставил черниговский Олесь.
— Что? Как люди?! Под немцем? Да ты очумел! Майданек, Освенцим тебе надо было глянуть, что они там с пленными натворили! — вскипел разведчик.
— Так это с теми, кто воевал против них. С военнопленными. И мы с немцем не цацкались, кого пленили. А кто сам сдался — не тронули. Но я о другом. Не стоило воевать совсем. Нечего нам защищать было, — спорил Олесь.
— Как так — нечего?
