Эльмира Нетесова - Стукачи
— Как так — нечего?
— А что? Колыму от немца удержать? Она ему и даром не нужна. А мы с тобой, выходит, за нее дохли!
— Нет, браток, я б тебя из своего батальона под задницу бы наладил. Выходит, зря мои ребята гибли, и дом свой, и твой, и страну от немца зря спасали. И рисковали напрасно? Эх-х, ты, сукин сын! Чуть прижало, и уже готов святое обосрать, дерьмо ты, а не мужик, не солдат, — нахмурился Балов.
— Да зря ты его полощешь. Сгоряча он духарится. Ведь тоже от Сталинграда до Праги допер. А ему вместо госпиталя — зона. Обидно ведь. Будь он слабаком, сдался бы в плен, — вступились за Олеся.
— Жалею, что не сделал этого. Не был бы теперь в бараке, не издевалась бы охрана! И всякое говно не посмело б назвать меня мародером! Это я, выходит, опозорил страну, воюя за нее, а не она меня осрамила за то, что я — солдат, босиком в Прагу пришел! Ну и сдернул не с живого, с мертвого немца сапоги. Выходит, он — покойник, не мог на том свете без обуток! Ему и там удобство нужно! А мне — живому — ни хрена не надо, кроме боли и горя. Так кто из нас победитель? Он — мертвый — похоронен с почестями, иль я — живой, — но на Колыме? Я сдохну, на моем погосте никто не пернет. А ему — цветы! Вот и разберись тут, кто прав в этой войне? И кто в ней победил? У меня от семьи из восьми душ одна сестра осталась. Может, и жива. Угнали в Германию. Остальных — одной очередью. Без цветов и памяти. А кто за них с немца спросит, может, те, что меня судили? Да только хрен там! И ты не морочь голову про свой батальон. Кто выжил, всех на Колыму упекут. За что твоих ребят расстреляли? За немок! Ах! Их изнасиловали! А сколько наших баб и девок?.. Хоть один фриц сидит за это на Колыме? То-то! И молчи! И меня не заводи. Сознательный! Я и сам бы в твой батальон не пошел бы! — завелся Олесь.
— Кончай базарить! Хоть мертвых постыдись. Не однополчан, так семьи. Их немцы убили. А ты жалеешь, что в плен не сдался. Семья не воевала. Но и ее не пощадили, — урезонивал Балов.
— Не воевала. Зато раненого в хлеву прятала. Лечила и кормила его. А кто-то из соседей настучал, — признал Олесь. И продолжил тихо: — А выдай они того бойца или не прими его, живы остались бы, никто не тронул.
— Тебя не выручали на войне?
— Никто. Бог помогал выживать. Случалось, у раненого кусок хлеба свои воровали. Где уж помочь? Я на то и не рассчитывал.
— А нас спасали. Много раз. В Белоруссии было… Бабулька целую неделю на чердаке прятала. И кормила. Пятерых. Потом немцы сожгли эту деревеньку. Вместе с жителями. И бабулю нашу… Я все мечтал к ней после войны приехать. Забрать к себе — в матери, насовсем. Да не повезло, — вздохнул однорукий Федор.
Кондратьев не вмешивался в разговор. Не принял ни чью сторону. Ни словом, ни жестом своего отношения не проявил к сказанному. А на следующий день написал донос в оперчасти на Олеся. И схватила человека охрана в карьере. Придралась, что, вместо того чтобы поставить лопату к стене, швырнул ее на кучу небрежно. Не ценя государственного имущества, не дорожа им.
Все политические поверили в то, что охрана взъярилась за лопату. Не поверил в это лишь Балов.
И едва Олеся увели из карьера, оглянулся на Кондратьева. Глаза в прищур, побелели от ярости. Кулаки в глыбы сдавил. Но ничего не сказал.
Кондратьев видел всякое. А тут и ему не по себе стало. Понял, теперь разведчик станет пасти его жестче, тенью за плечами ходить. Но Олег Дмитриевич сделал вид, что ничего не заметил, не понял. И вместе со всеми возмущался охраной.
Когда же вместе с Баловым загружал уголь в очередной самосвал, разведчик, толкнув плечом будто нечаянно, сказал тихо:
— Если Олеся вечером не вернут в барак, я с тебя шкуру спущу, с живого. И ни один опер не успеет бзднуть. Усек, шкура сучья?
Олег Дмитриевич отшвырнул лопату. Кулак сорвался сам по себе. Балов отлетел к борту машины. Стукнулся спиной гулко. И, оторвавшись от борта, одним прыжком сбил Кондратьева головой с ног — в грязь.
— Эй! Козлы! Вы чего сцепились? Давно прикладом вас не гладили? — заорали охранники. И, подскочив к дерущимся, натолкали обоим кулаками, поставили работать отдельно друг от друга.
Балов долбил пласт угля ломом, изредка оглядываясь на Кондратьева. Тот видел, но делал вид, что не замечает, забыл о разведчике.
Вечером, когда вернулись в барак, Олеся в нем не было. Да и не ожидал иного Олег Дмитриевич. Но политические зашумели. Возмущаться начали. Мол, если за такую мелочь в шизо кидать станут, то от их бригады через месяц никого не останется.
Возмущался и Кондратьев. Не меньше, а больше других. Негодовал. Искоса поглядывал на Балова. Тот лежал на шконке. И один из всех — молчал.
Охрана, услышав шум в бараке, вломилась из обеих дверей.
И, не узнав причину, не спросив ни о чем, вламывала прикладами и кулаками каждого, попавшегося под руку. Не говоря ни слова, измолотили всех подряд. Не тронули лишь Балова.
Кондратьеву досталось не меньше, чем другим. Он лежал на шконке, стоная и охая, сжимая руками вспухшую от ударов прикладом голову. Бока и плечи ныли от нестерпимой боли.
Все зэки валялись на шконках. Не могли встать, поднять головы, пошевелить рукой или ногой. А охрана, уходя, еще и пригрозила:
— Хоть одна падла пасть раскроет, на штык возьмем! Не угомонитесь, на себя пеняйте!
Уж куда там говорить, бузить — дышать сил не было. Олег Дмитриевич едва нашел в себе силы отмыть кровь с лица, с одежды. Шатаясь, вернулся в барак.
Разведчик оглядел его, усмехаясь криво, и процедил сквозь зубы:
— Что, получил на орехи от своих псов?
— Слушай, ты либо захлопнешься, либо я тебя захлопну! Чего нарываешься, падла? Уж если кто и стукач тут, так это ты! Разведка, хоть какая, всегда с органами связана! Это дураку известно! — вскипел Кондратьев.
Геннадий Балов подскочил, словно ему горящую головешку под зад сунули. Но его удержали. Ругаясь, укоряя излишнюю подозрительность, несдержанность, напомнили о недавнем.
— Тебя обошли. Не задели и пальцем. А нас всех отмудохали. Хочешь получить — попроси охрану. Вломят.
Нам и без добавки тошно. Угомонись. Не лезь к человеку. Будь он сукой, его бы не отметелили. Зашвырнули б под шконку и сделали вид, что позабыли про него. А ты житья ему не даешь. Отвяжись! Он такой же, как ты и мы. С чего только взъелся на него — не понимаем, — уговаривали зэки.
— Олеся он засветил!
— Нас сегодня кто выдал? А вкинули! Выходит, нам, битым, тебя небитого винить надо.
— Душой суку чую!
— Заткни ты эту душу, знаешь куда? Нервы сдают, вот и признай. Но не наезжай на мужика. Нет у тебя доказательств. И не будет. Живи спокойно.
— От охраны, от начальства житья нет. Еще и меж собой грыземся! Иль мало горя нам? — возмутился седой, как лунь, Илларион.
— Я, слышь, Генка, чище твоего на войне хватил. Мои ребята никого не изнасиловали. От всей батареи, из полного расчета — один в живых остался. Дикая случайность! Нелепица! Снаряд слепой, как смерть! Прямое попадание. Я на минуту отлучился. Она мне жизнь оставила. А зачем? Выходит, я виноват, что жив остался? Ведь за снарядами ходил. Да только не понадобились они. А меня забрали! За то, что огневую точку не удержал. В самом Берлине. А как я мог? Снаряд не хер, в руки не поймаешь. Сказал я это и трибуналу. Так ведь они не фронтовики! Ничего не понимают в войне! Законопатили — и все тут! Твои хоть девок испортили! А я за что? Но не срываюсь ни на ком. Когда увидел ребят, разметанных на куски, чуть не свихнулся. Они еще мальчишками были. Чистыми, как небо. Не нам чета. И коль судьба нас жить оставила, давай и тут людьми будем, — закурил Илларион нервно.
— Мои — мужчинами родились. И не вижу крамолы в том, что немок подцепили. Не стоило силой брать. Но и убивать за это — гнусно, — крутил головой Балов и, заметив Кондратьева, осекся на полуслове.
— Я до сих пор не могу смотреть на яблоки. И до конца жизни не буду их есть. А тоже — снаряд попал. В госпиталь, какой в саду расположился. Одна воронка осталась. И человечье на деревьях. На яблоках… И кровь… Мы остановились, чтоб их нарвать. Не знали, что произошло полдня назад. А глянули — и от яблок навсегда отбило охоту. Не только у меня. У всех, — вспомнил однорукий Федор.
— А руку где оторвало? — спросил Олег Дмитриевич человека.
— Отчекрыжили ее мне. Гангрена началась от ранения. Пришлось согласиться, чтоб самому живым остаться. Знал бы наперед, не дался бы врачам. Лучше сдохнуть там от гангрены, чем тут, — вздохнул Федор.
— Да не отчаивайся. Я верю, разберутся с нами. С каждым по справедливости. Зачем заранее себя хоронить? — утешал Кондратьев.
— С кем разберутся? Вон вчера прислали новую партию. Целый этап. Средь них половина фронтовиков. Все, кто в плену иль в окружении побывали. Не глянули, что они сумели сбежать, прорваться к своим. И продолжали воевать до конца, до победы. Всех нашли, никого не оставили в покое. По зонам рассовали. И нам не на что надеяться. Сюда привозят не для освобожденья. Чтоб вкалывали до смерти, до самой погибели. Такова награда благодарного Отечества нам — за войну! — сказал Илларион хрипло.
