Подвал. В плену - Нойбауэр Николь
– Я вам уже говорила: в тот вечер у меня начались боли и я уехала в клинику. – Джудит пожала плечами. По пассажу подул ледяной ветерок. – Я возьму такси.
Вехтер проводил ее до остановки такси. Она допила чай и вытащила пластиковую ложечку из стаканчика. Пекарня выдала ей одну из последних рождественских ложечек: золотого цвета со звездой на черенке. Она осмотрелась, облизнула ее и сунула в сумочку.
– Вы тоже не любите ничего выбрасывать, правда?
Она виновато взглянула на комиссара, словно ребенок, которого застукали на воровстве, а потом рассмеялась:
– Она ведь может пригодиться еще где-нибудь, разве нет?
В такси Джудит Герольд снова наклонилась к нему:
– Не ищите меня больше, господин комиссар. У меня вы не найдете того, что касается Розы. Это тупик.
Дверь машины закрылась перед носом Вехтера.
Оливер подкурил одну из сигарет, которые стащил у Ханнеса. Это строго запрещено, но ему наплевать.
Поднос с закругленными краями стоял на столе. На нем лежал сэндвич. Они не забрали его. Оставили его внизу и забыли.
Хорошо, если так.
Больше всего ему сейчас хотелось свернуться клубком и лежать в своем коконе, в котором он ничего не видел и не слышал. Но это не помогло бы. Все исходило из его собственной головы.
– Тебе нужно было держать язык за зубами. Это стоило того?
– Он бы тогда не перестал спрашивать.
– Но что ты, собственно, ему рассказал? Плод больного воображения, который ты сам себе нафантазировал. Ты же сам не можешь быть уверен в том, что это правда. Ты вообще не можешь быть уверен, существует ли на самом деле твоя собственная задница. Ты же…
– Ну-ка прекрати!
– Ты с ума сошел. Ты считаешь, они до сих пор тебе верят? Они просматривают это видео и катаются со смеху. Это же бред сумасшедшего.
Он закрыл уши, хотя шум исходил изнутри. Толстяк ему пообещал, что будет воспринимать его серьезно.
– Я… не сошел с ума.
– Ты предал папу.
Оливер не мог иначе. Они сидели там втроем и пялились на него. Толстяк выведал всю подноготную и влез ему в голову. Он был виноват в том, что Оливеру пришлось еще раз подниматься по лестнице. И что его мир разрушился снова.
Оливер вскочил и принялся расхаживать по камере. Три шага туда, три шага обратно. Дым тонкими нитями поднимался вверх, к потолку. Здесь не было ничего, кроме кушетки, стола, стула и дыры в полу. Через окно под потолком внутрь проникал бледный свет уличных фонарей или снежного неба. Нет ничего, что бы хоть как-то его касалось. Ничего, чем он мог бы занять свой мозг, чтобы прекратился этот хаос. Зачем они оставили его здесь наедине с самим собой? Его тело дрожало от передозировки кофеина. Если бы он смог заснуть хотя бы на час! Но этого недостаточно для того, чтобы пережить все это дерьмо. Нет, он обязан был пережить его еще раз, снова и снова.
По бесконечному циклу.
Поэтому он должен был кому-то рассказать. Чтобы это прекратилось.
– Они заберут тебя из дома, даже если ты вырвешься отсюда. Ты больше не увидишь отца. Потом у тебя не будет никого. Все тебе на пользу. Это же то, чего ты хочешь?
Он не смог бы прожить с этим больше ни одного дня в одиночку.
– И потом ты распространяешь вранье, которое порождает твое больное воображение? Это вранье. И ты сам об этом знаешь.
Это не было враньем. Сцена на лестнице произошла на самом деле, все случилось так, как он говорил. Кусочек потерянного времени, который Оливер смог упорядочить в своей памяти. С каждым воспоминанием в его жизнь возвращались куски головоломки. Он имел право на свою чертову жизнь.
Но это ему не помогло.
Оливеру пришлось сесть, в нем уже поднималась новая волна. Сначала приходил холод, и если Оливер допускал, чтобы тот заполнил все тело, то после появлялись воспоминания.
Дышать спокойно, голову зажать между коленей. Забиться внутрь, пока это не пройдет. Вдох – выдох. И ничего не бояться.
Он поднял голову. Все закончилось, осталось лишь чувство, что он спал. Оно медленно проходило.
Ему с каждым днем все лучше удавалось блокировать приступы. Оставалась только мышечная память, и порой вспыхивали отдельные картинки.
Лестница.
Темнота.
Холод.
Тишина.
Дверь.
– Дальше ни шагу.
Оливер повиновался. И понял.
Он побывал на лестнице во второй раз. Это был новый кусок головоломки.
– Не спрашивай.
Прошел ли Оливер во второй раз через дверь?
– Ты не хочешь знать, что за этой дверью.
А что с кровью на руках? Во второй раз он был в комнате. Что там случилось?
– Оставь это легавым. Пусть они распутывают это дело сами: с анализами ДНК, отпечатками пальцев, свидетелями и прочей хренью. Никого больше не интересует, что происходит в твоей голове. Они уже все точно о тебе знают.
Он чувствовал себя четырехлетним, а не четырнадцатилетним. Если бы только ему не приходилось все делать самому. Он мог бы все переложить на папу, этих его адвокатов и зануду-психолога, которая смотрела на него как на подопытного кролика.
– Доверяй им, тогда все будет хорошо.
Пепел упал на серое одеяло с печатью пенитенциарного учреждения. Оливер быстро смахнул его на пол.
– Это долго не продлится. Ты должен еще немного потерпеть. Ради папы.
Он больше не мог. Он обязан узнать, что было за этой дверью.
– Ты знаешь, что тебе нужно делать. Ты наломал дров, поэтому должен все исправить.
Как?..
– Хватит и того, что ты будешь держать язык за зубами.
Но тогда он просто взорвется.
– О чем ты хочешь им рассказать? О своих галлюцинациях? Они знают, что ты чокнутый. Они только улыбнутся и позовут доктора. Почему ты решил, что…
Замолчи!
– …что ты туда не заходил…
Закрой рот!
– …что ты не взял в руки нож…
Он затянулся сигаретой. Она почти истлела, фильтр стал горячим, а во рту появился горьковатый привкус. Он закатал рукава и погладил кожу чуть выше гипсовой повязки.
– …что ты не взял в руки нож…
Он с силой прижал кончик сигареты к коже. Та зашипела. Кровь запеклась, запах горелого мяса ударил в нос. И только тогда его мир взорвался болью.
Где-то в темноте лежало тело, содрогающийся кусок плоти, который тихо скулил. Не важно. Вся вселенная сжалась в один кубический сантиметр. Боль была острой и ясной, целиком из этого мира, а миром был он сам.
Как же тихо стало в его голове!
Теперь понятно, что он должен делать. Это он умел лучше всего.
Функционировать.
– Добрый день, господин Паульссен, я сегодня на замене.
Он не отрывался от полотна и едва слышал грохот, доносившийся из кухонной ниши. Ему было все равно, кто пришел. Пусть говорят, сколько пожелают. Главное, они не требовали, чтобы он отвечал. Ему больше нечего рассказывать, когда они наконец это поймут? Собственно, ему еще никогда не приходилось рассказывать о вещах, которые были для него важны. Он больше не мог говорить даже о живописи. В его мозгу появилась новая дыра, словно он превращался в губку. Интересно, во многих ли местах клетки его мозга превратились в булькающую жижу? На самом деле он совершенно не хотел этого знать. Скоро у него совсем ничего не останется. Может быть, сначала растворится та доля мозга, которая отвечает за то, что он ничего не знает. И тогда он проведет остаток жизни, счастливо улыбаясь. Он не смеялся вот уже много лет, у него получалось лишь что-то вроде вороньего карканья.
– С вами все в порядке, господин Паульссен?
Он отмахнулся. Его взгляд снова обратился к мольберту, где на белом холсте засохли кляксы краски. Почему он вообще еще остается здесь? Ах да, надежда. Если бы он оставил надежду, то лег бы и уже больше никогда не встал. Когда-то в Гамбурге он читал об этом стишок в журнале «Бэкерблюме»[51]. Словно специально для человека, который забыл, на что надеялся.
