Василий Бетаки - Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

Василий Бетаки

Снова Казанова (Меее…! МУУУ…! А? РРРЫ!!!)

«Мы целовались там, где негде сплюнуть,

Где нечем жить – мы жизнию клялись…»

Так вот: рожденье – дурацкая шутка.

Смерть тоже – едва ли прекрасна,

Но тот, кто разжился любовью в промежутке, Уж точно, жил не напрасно!!!

Пояснение

Почему Казанова? Не только потому, что женских имён, иногда даже подлинных, в этом тексте больше, чем мужских.

Казанова называл себя космополитом и, кажется, изобрёл даже само это выражение. Я не изобрёл, но тоже люблю так себя называть.

Ещё потому так названа книга, что я, как и он, «правдив до бесстыдства». И опять же, как и он, отнюдь не страдаю донжуанской сентиментальностью. Но вот чего я никогда не делал – я не «экономил на лирике», то есть не посвящал одно и то же стихотворение нескольким дамам поочерёдно, а каждой писал (если вообще ей писал) отдельное. В отличие от часто ленившегося рифмовать синьора Джакомо Казановы.

Ещё потому, что Казанова быстро замечал переоценку ценностей и (главное!) удивлялся ей, а не просто принимал, как должное: он бы в наше время заметил, к примеру, ну хоть социальные последствия того, что часы, принадлежавшие в течение шести столетий к драгоценностям, приближаются по цене к зажигалке, впрочем, та, в свою очередь, – к уже исчезающим спичкам…

Да, ещё в результате развития интернета, почтовые марки останутся скоро только у коллекционеров.

Ещё потому, что его «система» – «идти туда, куда гонит тебя ветер» – это и моя «система» тоже.

Ещё потому, что я, как и он, отнюдь не принадлежу к «ренессансным умам», хотя иногда и кажусь, как и он, пародией на них. Я тоже «человек широчайшего полузнания». Я тоже знаю «кое-что обо всём». Я тоже интересовался и занимался самыми разными вещами, совался в самые разные профессии, но кроме стихов, переводов, да ещё экскурсионного ремесла, ни в чём так и не стал действительно профессионалом.

Предуведомление

Эта книга – сразу для двух несовместимых видов читателей: для прррриличных (мемуары поэта о его времени, весьма субъективные) и для нееееприличных (мемуары бабника, порой слишком подробные для того, чтобы читатели любого из подвидов первого вида не начали бы возмущаться, но написанные и без матюгов и без медицинских терминов – короче это эротика, но не порно!).

Во всяком случае, в этой книге вместо замочной скважины читателю предлагаются распахнутые ворота!

Имена некоторых дам изменены, чтобы не сплетничать о тех из живых, кто не давал своего согласия на огласку, и чтобы не обидеть гласностью возможных родственников и потомков тех дам, которых уже нет.

Что же касается имён всяческих прохвостов и всем известных, да и малоизвестных стукачей, то рассказывая о подвигах этих людей, куда более неприличных, чем самые неприличные интимные подробности, я их с удовольствием называю полнейшими именами и даже отчествами, ибо «страна должна знать своих героев» [1], как утверждалось когда-то вполне справедливо. В общем, как сочинил, точнее слямзил через кого-то у Киплинга выражение, сказанное по несколько иному поводу, болтун и эпиграммщик питерский «пиит» «Миша Дудин, сын иудин»: «Никто не забыт, и ничто не забыто».

В этой книге я позволяю себе плевать на объективность, которой всё равно никто не достиг и не достигнет.

Максимальная субъективность в оценках качеств той или иной женщины, или качеств того или иного поэта, говорит о времени больше, чем худосочные объективистские попытки. Любые претензии на объективность уж точно кощунственны, ибо чем больше авторы претендуют на объективность и непогрешимость, тем более безоговорочно они ставят себя на место Господа Бога.

Сошлюсь на Иисуса, сказавшего в известных обстоятельствах: «кто без греха, пусть первым бросит камень». Конечно, в наше время камни всё равно полетели бы градом: ну кого же сегодня остановит честный взгляд на самого себя???

А таких скептиков, как автор этих строк, в прошлом ведь было меньше. Ну, Вольтер, ну, сам Казанова, ну, в крайнем случае Рабле, Свифт. И обчёлся!

Да и теперь куда больше людей, нагло верящих в свою объективность, а ранее у большинства, возможно, просто совести было больше.

Вступление это необходимо завершить словами Игоря Михайловича Дьяконова, всемирно известного востоковеда:

«На месте Бога для меня – совесть. И таков естественный отбор: вид, где нет совестливых не выживает» [2].

Часть Первая

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Мял цветы, валялся на траве,

И зверьё, как братьев наших меньших

Никогда не бил по голове.

Пролог до меня бельевая (она же гражданская) война (1920 – 1935)

Деникинские войска воевали где-то верст на шестьсот севернее Ростова-на-Дону, вроде бы, у Касторной, когда полузабытый начальством «Студенческий эскадрон» [3] был распущен. Московский художник-футурист, мой будущий отец, Павел Васильевич Бетаки, вернулся домой после полутора лет военной службы в кавалерии.

Эскадрон распустили в Ростове на вокзале, погрузив в вагоны «40 человек, 8 лошадей» только коней. В спешке у кавалеристов даже не забрали личное оружие – может, девать его было некуда? – и корнет – а с этой минуты по документам уже бывший корнет, ровно через десять минут после окончания своей славной службы в Белой Армии подошел к родительскому дому.

От вокзала три квартала по Садовой, потом пройти горбатый Братский переулок – и вот Пушкинская 31. Огромные деревянные ворота (их сожгли на дрова во время второй мировой войны). За воротами на участке примерно в полтора гектара стоял (и стоит) кирпичный особняк, построенный дедом по собственному проекту где-то году в 1906. А ближе к воротам, в углу двора, возведённая ещё во времена Крестьянской реформы 1861 года трёхэтажная кирпичная «башня».

«Башня» – дом моей прабабушки Анфисы Николаевны, в девичестве Уваровой. Она когда-то милостиво позволила своему сыну (моему деду) Василию Викторовичу Бетаки построить себе двухэтажный, тоже кирпичный, особняк на принадлежащем ей участке, Дед был один из главных инженеров Северо-Кавказской Железной Дороги, и довольно рано вышел в отставку в чине тайного советника.