Вирус ненависти - Александр Александрович Тамоников
Почему-то вспоминалась первомайская демонстрация, флаги и цветы на воротах ТЭЦ. И машины, украшенные цветами, и громкоговоритель на стене административного здания, откуда лилась музыка. Он вспомнил, как в теплый первомайский день они всем поселком разбивали парк. И он работал тогда вместе со всеми. Он помнил, как откинули борт грузовика, и люди с радостью сгружали лопаты, грабли, колья. Они сажали деревья, саженцы которых привезли из соседнего района. Дубочки, клены и тонкие березки. Он видел лицо жены, капельку пота на ее губе, как она отбрасывает со лба непослушные волосы. И смех дочери, которая несла ведро воды, чтобы поливать посаженные деревца.
Как они мечтали, что разрастется парк, как поставят там лавочки, утрамбуют дорожки, и по вечерам там будет гулять и молодежь. А еще там обязательно надо будет построить летнюю сцену, чтобы по выходным на ней играл духовой оркестр. Жена обещала договориться с управлением культуры, чтобы им выделили инструменты. В поселке было много людей, которые умели играть и хотели участвовать в оркестре. Особенно дети.
А потом черная туча, самолеты с черными крестами на крыльях шли и шли с запада. И тревожные лица людей, и голос из громкоговорителя, который говорил о том, что началась война. И уходившие из поселка мужчины, и эвакуация. Сергей Михайлович тогда даже не успел попрощаться с семьей. Жена с дочерью уехали в эвакуацию, а он ушел на фронт. И в поселке остались женщины, осталась сестра с детьми. И теперь чернеет столбами то, что осталось от поселкового клуба. И кладбище расширилось, потому что не вмещало всех тех, кого хоронили. Всех, кто сгорел, запертый в этом клубе. А фашисты с огнеметами ходили вокруг и били огненными струями в деревянные стены, которые, как рассказывали, сразу занялись пламенем. И как сошел с ума от ужаса старик, бросившийся прямо в огонь, спасать внучек. Он горел стоя, вцепившись в цепь, которой заперли двери. Так и сгорел, говорят, стоя, не упал.
— Сергей Михайлович, — позвала помощница Катя. — Хотите чаю? Вода в чайнике вскипела…
— Водки бы сейчас, — тихо ответил Дубинин и потряс головой, отгоняя видения.
Инженер Сапунов видел, как уставшие люди, побросав инструменты в тачку, поплелись вниз с насыпи. Там их ждала большая армейская палатка, умывальник. Сторож Митрофанов уже что-то варил своим подопечным. Женщины вышли из палатки и так же медленно пошли к пруду. Инженер видел на плече объекта своих тайных желаний серое солдатское полотенце и снова почувствовал сердцебиение, снова ощутил, как внутри стало горячо. Он представил, как молодая женщина сбросит это свое бесформенное платье, которое ей велико на два размера, как она войдет в воду.
Ноги сами несли Сапунова к пруду. Он шел стороной, чтобы оказаться у ивняка, за которым ему никто не помешает увидеть, как она будет мыться. Мужчина замер в своем убежище между повисшими до воды ветвями ивы и стал жадно смотреть. Три женщины умывались, стоя на коленях на деревянных мостках. Они плескали на лицо воду, мыли шеи, руки. Потом он с вожделением смотрел, как они снимали чулки и мыли ноги, высоко задрав платья, даже выше колен. Сапунов видел белые женские бедра и чувствовал, что теряет голову. Две женщины обулись, не завязывая шнурков, в грубые ботинки и пошли к палатке, а та самая, которую он так хотел, задержалась, она все рассматривала свою ладонь, ополаскивала ее в воде, бралась губами за ранку. Наверное, пыталась вытащить занозу.
Сапунов не помнил, как оказался у воды. Женщина испуганно обернулась и открыла рот, но не произнесла ни звука. Мужчина подошел и взял ее за руку, он смотрел на ладонь, на ранку, а потом поднес, превозмогая сопротивление слабой женщины, руку к своим губам и стал целовать ее. Жадно, шепча какие-то слова, стараясь обхватить губами ее пальчики. И не важно, что под ногтями грязь, не важно, что мозольки и ссадины. Это была женщина, она пахла как женщина, это была женская кожа и… никого вокруг.
— Иди сюда, дурочка, — шептал Сапунов, чувствуя, как от возбуждения дрожит его голос.
Он потянул женщину под ветки ивы, обхватил ее сильной рукой за талию и застонал, ощутив под тканью платья нежное женское тело. И уже не было в его руках нежности, не был ласковым его взгляд. Сапунова трясло от возбуждения. От сильного желания, с которым он уже не мог бороться. Руки хватали женщину, отводили в сторону ее слабые руки, которыми она пыталась отбиваться. Он подумал, что это хорошо, что она глухонемая, значит, не будет кричать, он распахнул на ней платье, оторвав две пуговицы, рука скользнула к ней за пазуху, стала жадно хватать нежную грудь. Женщина мычала и отбивалась. Сапунов повалил ее на траву и стал рукой искать подол платья, путаться в нем, пытаясь задрать подол. Он исступленно гладил ее бедра, чувствуя, как сползли с женских ног грубые чулки, рука забиралась по бедрам все выше, вот уже пальцы коснулись женских шелковых панталончиков. «Ого, — успел подумать инженер, — какое на ней белье!» И тут же чей-то грубый хриплый голос, откашлявшись, пробасил:
— Это чего ж ты творишь, инженер? Негоже обижать хворую и ущербную.
Сапунов обернулся, выпуская женщину из рук. Та сразу одернула подол и вскочила, подцепив соскочивший с ноги ботинок, и, опустив голову, засеменила наверх к палатке. Инженер вытер рукой потное лицо и стал нести какую-то чушь про то, что они дружат с женщиной, что это просто играли так, щекотались. А вообще-то он хотел ей руку перевязать, поранилась она.
— Да будет тебе, — как-то не очень хорошо осклабился Иванников. — Я штоль не понимаю. У самого бывает так, что аж сводит, как бабу хочется. Я чего хотел спросить, тут, говорят, нам на завод с тобой съездить надо. По электрической части посмотреть чего-нибудь, рельсы посмотреть, может, снять можно. Так давай часика два отдохнем, поужинаем, да на подводе и съездим. Я уж и электрика нашего Ищенко предупредил, чтобы спать не завалился. Он же горазд поспать.
— Обязательно надо съездить, — хмуро подтвердил Сапунов, отряхивая брюки и ладони.
Через два часа Иванников отвязал гнедую кобылку и, взяв ее под уздцы, повел мимо насыпи. Телега гремела колесами по битому кирпичу. Ищенко
