Волевой порог - Александр Александрович Тамоников
С группой Игнатова Коган поднялся к комбинату, а потом и выше, к месторождению. Работы кипели в основном внизу, возле производственных зданий, где восстанавливались цеха, монтировалось оборудование, восстанавливалось энергоснабжение. Игнатьев свои выводы сделал почти сразу.
— Горы — это дело и шаткое, и одновременно устойчивое, — сказал он, когда они стояли возле разрушенной канатной дороги, по которой до войны порода спускалась вниз. — Тут чувствовать надо нутром своим, где камни еле держатся, где скала готова рухнуть, а где ее сам Господь Бог с места не сдвинет и никакой взрывчатки не хватит, чтобы сдвинуть. Взрывать горизонтальную проходку, мне кажется, они не станут. Там ведь тоже не дураки. За месяц с привлечением техники завал можно расчистить, и добыча возобновится. Для них это не решение проблемы. А те, кого они сюда пришлют принимать решение, наверняка знают горы.
— Что ты предлагаешь? — поинтересовался Коган.
— Взрывчатку надо искать в трех местах, — нетерпеливо переступая своими чуть кривоватыми «кавалерийскими» ногами, заявил Игнатьев. — Вон там, над электрической подстанцией. Лишение электроэнергии надолго остановит работу предприятия. Затем в районе обогатительного комплекса. Вы сказали, что там готовится концентрат, который отправляется потом в Нальчик? Вот вам и удар под самую ложечку. Заодно гидроспуск уничтожится и канатная дорога. Может быть, еще и жилой поселок, но это, как мне кажется, второстепенное решение. Они понимают, что рабочих можно еще привезти. Тем более что сейчас здесь работают в основном осужденные. Думаю, немецкая разведка в курсе.
— Ну что же, я с тобой согласен, лейтенант, — кивнул Коган. — Сложности подъема здесь до высоты трех тысяч вообще нет. А потом до гребня и отвесных участков может дойти любой альпинист, даже с не очень большим опытом.
— Думаете, что взрывчатка уже там? — кивнул Игнатьев на горы.
Старший лейтенант еще раз окинул взглядом горы над комбинатом, потом строительную площадку, поселок. Сунув в рот сухую травинку, он помолчал, что-то взвешивая в уме.
— Знаете, товарищ майор, — заговорил он наконец, глядя на строительство. — Я на фронте не первый год и в штурмовом подразделении не первый день. Есть на войне такой принцип максимального урона, который можешь нанести. По такому принципу и оборона строится, чтобы наносить максимальный урон противнику, и когда артподготовка идет, когда штурмовые подразделения идут вперед, все нацелено на это — на максимальный урон. Но там своя арифметика, там ты, нанося максимальный урон, свои потери уменьшаешь.
— А здесь гражданские люди, мирные жители? — понял мысль офицера Коган.
— Я уверен, что фашисты только рады будут возможности убить при этом побольше советских людей. Но те предатели из местных, они пойдут на это?
— Думаешь, пожалеют? Думаешь, злобы у них не хватит на людей, которые рады, что вышвырнули отсюда врага, а вместе с врагом и его пособников? Думаешь, простят это своим землякам?
— Вот и я в раздумьях. Но время очень удобное для подготовки взрыва. Можно затеряться среди рабочих, среди материалов и оборудования. Надо ведь еще и в горы скрытно попасть. Так что вся суета с восстановлением — она подходит для взрыва. Думаю, что взрывчатка уже здесь, а может, часть и в горах. Если раньше не взорвали, полгода назад, три месяца назад, значит, ждали такого вот момента.
— Хорошо, готовь группу к восхождению. Выходим через два дня. Группу переводим сюда. Отсюда и пойдем.
Отправив группу готовиться, Коган увидел спешащего к нему старшего лейтенанта Ковалева. Они отошли в сторону, и Ковалев разложил на ящиках карту. Он указал на четыре точки, которые имели большой уклон и где теоретически взрыв даст камнепад большой массы. Но подобраться к этим точкам было, на взгляд пограничника, очень сложно.
— Меня интересует другое, товарищ майор, — сказал он. — Вот здесь долина идет узкая. По бокам теснина. Линия тальвега, то есть линия, соединяющая самые низкие точки долины, проходит, судя по изолиниям, вот так и так. По тальвегу происходит временный водосбор. А вот здесь, я вижу, стоит старая плотина. Она сдерживает напор воды и направляет его вот по этому временному руслу. Во время осадков за плотиной образуется, я думаю, небольшое озеро?
— Весной там был высокий уровень, — согласился Коган.
— Помните «летуна» нашего, бортстрелка? Так вот, сержант Лютый видел метеосводку перед отправкой сюда. Его командир посылал за ней. Согласно сводке, в ближайшее время дождевой фронт накроет нашу долину.
— Если выпадут ливневые осадки, то сток из озера за плотиной будет происходить медленнее, чем накопление. И если на максимуме уровня взорвать, то… — Коган присвистнул, сдвинув фуражку на затылок.
— Ниже под плотиной я рассмотрел старый конус выноса временного водотока. Там много мелкого осадочного и разрушенного каменного материала. Селевый поток будет просто разрушительным. Под него попадет жилой городок и часть производственных корпусов.
Через два часа Коган снова был в комнате для допросов, куда привели Нура Озрокова. Подследственный, не поднимая глаз, сел на табурет. Его руки безвольно лежали на коленях. Расслабленные пальцы, опущенные плечи, даже шаркающая походка — все говорило о том, что парень находится в состоянии депрессии. «Не вскрыл бы он себе вены или не повесился бы, — подумал Коган. — Есть такие, которые простыню или наволочку рвут на полосы, скручивают жгутом в веревку и вешаются на спинке кровати. Надо предупредить охрану, что этот человек, кажется, на пределе. Вот так и бывает, что минутная слабость, порыв занять важное положение, заслужить внимание и признательность кого-то, в данном случае женщины, приводит к крушению всей жизни, трагедии. И не только своей жизни, но и жизни близких».
— Ну что? — спросил Коган. — Думаешь, Нур?
— Мне думать больше не о чем, — уныло произнес парень.
— Думать всегда есть о чем, — покачал Коган головой. — Ты пойми главное! Те, кто в жизни думает о других, они живут дольше, они в памяти народной живут. А те, кто думает только о себе, память о них стирается быстро. Как пыль с комода. Ты сейчас только о себе думаешь, о том, что твоя жизнь кончилась. А настоящий мужчина должен думать о других, о близких людях, тем более когда его земля стонет под сапогом врага. А вот когда ты начнешь думать о других, то и о тебе думать станут, вспомнят о тебе.
— А о чем мне думать? — упрямо сказал Озроков.
— Знаешь, есть выражение такое, — медленно проговорил Коган, подойдя к окну и глядя через стекло на горы. — Обычно его говорят людям, которые подошли к какому-то пределу. Старикам, людям, на которых огромный грех,
