Юрий Рогоза - Америкен бой
Он достал из шкафчика бутылку и опять плеснул себе в кружке:
— Эх, Танька, Танька…
Теранул себя по носу кулачищем и выпил, уставившись пустыми глазами в темное, не завешенное шторой окно.
А потом плеснул еще и с некоторой залихватской гордостью выпил со смаком, но не с обреченностью, как раньше, а словно светлея лицом:
— Ну, наши пошли. Хоть и американцы.
Он мечтательно осмотрелся, но так и не увидел своей кухни. Виделось ему ночное южное небо с неправдоподобно большими звездами, сопение соратников да топанье сапог по грунтовой дороге.
Сам он служил в пехоте. Там предпочтение отдавали силе, в чести были украинцы из сел — здоровые, как вертолеты, и доверчивые, как дети. Их любили, но гибли они вперед всех.
— Эх, жаль, тонковат… Скулу, конечно, с замаха не своротит, но их там другому учили… Давай, родной. Не подведи…
* * *Ник добрался до освещенных улиц на автобусе. Талончиков у него не было, да и сколько вообще стоит сейчас проезд он не знал. Но теперь он не был лояльным американцем, и езда без билета совершенно не волновала его. Скорее, наоборот. Он чувствовал, что ему необходимо сейчас что-то еще, чтобы дожать, дозакрутить стальную ленту внутри.
Скандал с контролером пришелся бы как раз кстати, но контролера не попалось. Просто так скандалить было глупо и некрасиво. Поэтому он ехал мирно. Только редкие пассажиры его отчего-то сторонились.
Ник глянул на часы. Было около одиннадцати вечера и к кафе направляться было рановато. Сосало под ложечкой и, на счастье, Ник вспомнил пельменную, что работала до полуночи, поскольку располагалась в промзоне.
Там он когда-то работал и соваться в опасный и чреватый случайными встречами район было не очень правильно, но возобладала какая-то неясная лихость. Решил сходить, грим через желудок до нужного блеска довести — и пошел.
Стоило ему свернуть с центральной улицы, как пропал свет, Под ноги стали бросаться неожиданные лужи, у какого-то загадочного продмага клубилась очередь за водкой, которую пытались сдержать три мордатых милиционера. Около двери с крылечком в три ступеньки давка была совершенно невозможная, но народ сзади поджимал и впереди сдавленно пищали. Счастливцы продирались через заслон жаждущих с выражением последнего остервенения на лице, их затирали так же, как остальных, но они ползли вдоль очереди, словно мухи, попавшие в мед — целеустремленно и обреченно.
Ник несколько опешил от зрелища, но потом очень быстро пришло воспоминание о магазине «три ступеньки», славящемся тем, что работает до одиннадцати. Это был алкогольный филиал центрального универмага, и все, кто оказался без сигарет или без алкоголя, стремились сюда еще, в позапрото время. Когда-то и самого Ника гоняли сюда старшие товарищи по цеху, в котором он вытачивал что-то, не совсем ему сейчас понятное, но, видимо, очень для чего-то нужное. О заводе воспоминания были смутны, отрывочны. Какие-то авралы, пена на губах бригадира по поводу плана, бесконечные пьянки в общежитии. Меньше двух лет он отдал той заводской проходной и сейчас мог только поблагодарить армию за то, что выдернула его из коллектива, как морковку выдергивают из грядки… В противном случае, неизвестно, может и он сейчас бы давился в этой вот толпе, не обращая внимания на…
На кого? Ник сам не знал, кто он в эту секунду. То ли американец, то ли просто так по делам вышел из грязноватой пашкиной квартиры…
Чувство гадливости, на мгновение завладевшее Ником, внезапно уступило состраданию: люди мучались! Нечесаные, грязные, дурно пахнущие люди старались что-то купить в последний момент, но им было в этом отказано. Магазин трагически закрывался…
В Америке все подобные гастрономы и магазины закрываются гораздо раньше, и после шести или семи вечера купить выпивку совершенно невозможно, но ни разу Нику не приходилось наблюдать такого накала страстей. Почему? Или потому, что работали бары, где ты мог заказать все, что хочешь, и сидеть хоть до утра, либо потому, что не было этой страстной жажды?
Он, стараясь не глядеть на беснующуюся очередь, прошел вдоль по переулку и вышел на перекресток, где, как он помнил, и располагалась пельменная.
Воспоминания о ней, сохранившиеся с довоенных времен, вызвали в нем, незнакомце и иностранце, случайно коснувшемся давно забытой жизни, приступ фальшивой тошноты. Особенно тут роль сыграл запах.
Стоило выйти на маленькую темную площадь, как в нос ударял чудовищный микс из вони дрянных блинов, блевотины и мочи, причем все три запаха вовсе не были аберрацией и обозначали именно то, чем казались.
Смиряя желудок, Ник спустился в полуподвальное помещение с несколькими рядами мраморных столиков на высоких металлических ногах, которые составляли интерьер заведения.
В глубине шла стойка, и Ник мимоходом подивился параллельности мышления: если ты берешь у стойки — то дешевле, а если у столика, то есть через официанта — дороже. А если все экономят, то образуется бесконечная стойка — те же столики, круглые и грязные. А официантов не надо. И бармен один, как всегда, только к нему очередь. Странно, право… Да и не бармен это был, а
что-то среднего пола.
Ник законопослушно встал в очередь и стал ждать благ общественного питания. Какая-то деваха, что проклюнулась при ближайшем рассмотрении сквозь средний пол, в давно немытом халате формировала порции пельменей, поливая их, в зависимости от предпочтений заказчиков то маслом, то сметаной.
Ник посмотрел, пока двигался в очереди, и на то, и на другое. Но в конце концов остановился на сметане: та была откровенно бела, в то время как масло обладало подозрительно желтым цветом со светлым налетом накипи.
В порции было около пяти пельменей. Некоторым доставалось четыре, но никому — шесть. Обделенные не устраивали сцен. Мирно брали свои тарелки и двигались к кассе.
Ник понял, что четыре жидких пельменя положения не спасут и, подойдя к девахе, выдавил:
— Две порции со сметаной.
Та, ничего не ответив, метнула на тарелку пару шумовок и Ник, привыкший к точности, быстро посчитал — семь штук.
Потом эта пища была обильно полита сметаной, отчего истинное количество пельменей потеряло смысл.
Ник хоть и ощущал готовность скандалить, но с завидной ясностью понял, что тут для этого не место. Сзади подпирала очередь из ночной смены и в любом случае она окажется на стороне девахи: скандал только ее замедлит.
Внутренне попинав себя за прожорство, Ник без слов поставил на поднос тарелку, положил туда же хлеба и продвинулся к кассе.
Там сидела неопределенных лет старушка, вполне способная оказаться ровесницей Ника. Она бойко набивала что-то на счетах, потом нажимала кнопки на кассовом аппарате и, оторвав чек своими промасленными пальцами, тут же комкала его, чтобы не давать заказчику, да и бросала куда-то под себя.
— Компот? — строго спросила она у Ника, когда подошла его очередь.
— Нет, спасибо, — и Ник стал рыться в карманах, с ужасом понимая, что русских денег у него совсем немного. — Сколько?
— А то ты не знаешь! — рассердилась старушка. — Порция да два хлеба! Пятнадцать семьдесят!
Ник, проникшись всегдашним ужасом детдомовца перед раздающей начал лихорадочно искать деньги, про себя отметив, что старушенция посчитала ему не две, а одну порцию.
Ник выгреб из карманов несколько рублевых бумажек, одну пятеру. На этом праздник кончился. До полной расплаты не хватало двух рублей. И их не только не хватало абстрактно, их не было конкретно.
— Мамаш, — обратился к кассирше Ник. — Долларами возьмешь?
— Чем? — искренно возмутилась кассирша. — А ну ступай отсюда, нехалявый! Чтоб духу твоего не было! Потом отдашь…
И, обратившись к очереди с визгливой веселостью объявила:
— Долларами, говорит! Совсем народ опился!..
Очередь одобрительно захихикала.
Ник поспешил взять свою тарелку и без чека, — что на его взгляд было довольно странно, — метнулся к свободному столику. Странно было и то, что ему простили недоданные два рубля. Например поверили взаймы. На своей улице он мог запросто взять что угодно в кредит — все владельцы магазинов давно знали его в лицо. Но человека незнакомого погнали бы без обсуждений. А тут — вот, на тебе…
Ник расположил на столике тарелку, алюминиевую вилку, хлеб…
…Но есть начать не мог.
* * *
Пельмени. Вот такие, ужасные, страшные, противные. С какого-то момента воспитанный на американской пище, Ник понимал, что такая еда — сущий вред. Однако ни от одного «мак-дональдса» у него не выделялась такая слюна. Он понимал, что пельмени неправильные. Готовить их надо всей семьей да из разных сортов мяса, да чтобы бульон был, но вот эти ошметки на его тарелке неожиданно вызвали чудовищный приток желудочного сока. Причем, как он догадывался, совершенно необоснованный.
