Юрий Рогоза - Америкен бой

Америкен бой

Рогоза Юрий

Техник сидел в микроавтобусе и безразлично наблюдал, как снимается последний на сегодняшний день сюжет. Было солнечно и, как обычно, он глазел на происходящее в окно, а вовсе не на маленький черно-белый монитор, на который, собственно, и обязан был смотреть по долгу службы. Впрочем, один наушник чудом держался у него на ухе, в то время как другой безнадежно съехал куда-то под подбородок, поэтому он все же услышал, как корреспондент ТАСС в Соединенных Штатах Борис Калягин с заученно доверительными интонациями сообщает:

— В наш сегодняшний репортаж мы решили включить еще один, не совсем обычный, как нам показалось, сюжет. Вот здесь, в десяти километрах от столицы США Вашингтона, в уютном городке Урбандейл, мы встретили нашего бывшего соотечественника, ныне гражданина Соединенных Штатов, Ника Маккензи. И причина тому, что молодой советский человек стал американцем — не эмиграция, а боль и беда нашей страны — война в Афганистане. Ник, расскажите, пожалуйста, нашим телезрителям, как вы очутились здесь.

Техник чуть более внимательно присмотрелся к молодому хорошо сложенному мужчине, который обаятельно улыбался, немного смущаясь перед камерой. Рядом с ним, прижавшись и словно прячась за его спину, стояла девушка.

— Знаете, мне не хотелось бы говорить ни о плене, ни о войне, — заговорил Ник. — Я обещал себе забыть все это и, кажется, у меня начинает получаться. Хочу только еще раз поблагодарить замечательных людей, работников Красного Креста, которым удалось то, что не удалось ни одной другой организации в мире. Я. — живое тому доказательство: я действительно жив, здоров, могу говорить сейчас с вами…

«Парень хороший», — подумал техник. — Но сюжет нам проваливает. А то в Останкино делать больше нечего, кроме как Красный Крест благодарить…»

— А почему вы остались жить в Соединенных Штатах? — попытался хоть что-то вытянуть из парня Калягин. — Ведь дома, наверное, ждут родные, близкие…

— У меня нет родных. Я вырос в детдоме, потом, почти сразу, армия, война… Потом плен, освобождение. Можно сказать, что жизнь моя началась здесь — все, что было до этого, оказалось лишь предисловием к ней.

«Еще один прокол, — отметил техник. — Ну, что теперь?»

— Сейчас вы гражданин Соединенных Штатов? — не сдавался Калягин, и техник злорадно прищурился: «Ты ж его представлял только что как гражданина, позабыл?».

— Да. Видите ли, в корыстных целях я женился на стареющей, хромоногой, страдающей эпилепсией американке… — Ник улыбнулся и, приобняв девушку за плечи, вытянул ее у себя из-за спины и поставил рядом. На ярком солнечном свете оказалось, что она весьма привлекательна, в отличие от большинства американок.

Техник от души порадовался за героя репортажа: счастливчик! Сам хорош, на войне не пропал, из плена выкарабкался, а тут еще такую красотку отхватил. Присмотревшись, он заметил, что девушка слегка беременна, и это особенно его тронуло.

Они как-то хорошо смотрелись рядом, как на фотографии, только малыша на переднем плане не хватало. Но и он просматривался где-то там, в перспективе, правда, пока еще не особенно резко.

Девушка тем временем, очевидно и желая сниматься, и сознавая, что надо стесняться, залепетала что-то по-английски, — но слов было не разобрать, — и стала вырываться от мужа, несколько театрально отбиваясь от него кулачками.

Техник глянул в монитор. Милая получалась картинка, тем более, что оператор наконец показывал их одних, без официального корреспондента ТАСС. «Как пить дать, вырежут, — решил техник. — Слишком непосредственные ребята. Да и галстука на нем нет, так, джинсы да рубашка».

Калягин тем временем напомнил о себе, и камера метнулась в его сторону:

— И даже сменили фамилию?

— Понимаете, фамилию мне дали в детском доме, настоящей не знал никто. А моя жена, —он снова попытался вытянуть ее в кадр, и на этот раз девушка милостиво подалась вперед и потупилась по всем правилам, — Деб знает свою родословную до десятого колена. У.нас даже в гостиной висит портрет ее пра-пра-пра, я не помню, сколько раз, — дедушки. Он чуть ли не с Колумбом в Америку приплыл. И библия есть, правда, на ирландском языке, которая с ним из Ирландии приехала. Там все записаны — когда родился, когда женился. И мне очень хочется, чтобы у моего ребенка все было настоящее.

— И что, на родину совсем не тянет?

Ник задумался. На самом деле это был первый вопрос, который заставил его задуматься. То, что журналист имел в виду под «родиной», для Ника было довольно-таки расплывчато и, честно говоря, совсем не притягательно. Бесконечная тошнотворная серость детдомовских дней, которые складывались в годы и о которых совершенно нечего было вспомнить. Обшарпаная общага при отвратительно грязном, полуразвалившемся заводе, где на станках под многими слоями краски еще можно было угадать по очертаниям двуглавых орлов и следы надписей с «ятями»; гнусные пьянки со «старшими товарищами». Серое небо, облупившаяся штукатурка, купленый однажды костюм, который оказался пострашнее обносков из детдома — морщил и обвисал; морось с неба и разбитые мостовые промышленной окраины. У него было ощущение, что по-настоящему солнце он впервые увидел в армии, к которой, впрочем, за это тоже теплых чувств не испытывал: мордобой и муштра как-то сводили все приятные воспоминания на нет. А потом была тоскливая бесконечность Афганистана, который все-таки уже не родина.

Он оглянулся. Чистенькая улочка, обсаженная вязами, ухоженные домики, стриженые газончики, заботливо поливаемые каждое утро, аккуратные машины… Как человек честный, Ник готов был прямо сказать, что родину свою он не только видеть, но и вспоминать не хочет, но все-таки смягчил ответ:

— Не знаю… Пока я очень счастлив здесь.

— Значит, все связи с родиной утеряны? — настаивал журналист, незаметно интонацией давая понять, что на такой вопрос утвердительного ответа быть не может.

Но Ник намека не заметил и ответил искренне, хотя и впопад:

— Нет, не все. У меня в Союзе фронтовой друг, мы переписываемся. Я долгое время не мог освободиться от дел, но сейчас уже взял билет и скоро лечу к нему. В гости. Бумаг надо было собрать кучу, да еще при получении гражданства какое-то время нельзя покидать Америку. Ну, и денег тоже не было. Знаете, это ведь недешево.

— Вполне вероятно, что ваш друг будет смотреть нашу передачу, — улыбается Калягин. «Если ее в эфир выпустят», — замечает про себя техник вполне автоматически.

На Ника это известие произвело впечатление. Он словно другими глазами взглянул и на камеру, и на Калягина. Непонятно отчего, но внутри взбурлила некая радость от скорой встречи и с другом, и со страной, которую, кажется, и любить-то не за что, а что-то в нее тянет:

— Й-е! — с оттяжкой, как настоящий янки, воскликнул Ник. — Серега, я скоро буду! Привет! Вот, посмотри, это моя Деб!

Техник скосил глаза на монитор. Как он и ожидал, на картинке уже не было ни Ника, ни Деб. Был там Борис Калягин, корреспондент ТАСС в Соединенных Штатах. Одет он был в прекрасно сидящий и явно недешевый костюм; скромный, но модный галстук четко выделялся на фоне белоснежной рубашки. И занимался он тем, что на всякий случай «закруглял» явно слабенький репортаж:

— Да, по-разному складываются судьбы воинов-интернационалистов. Но давайте пожелаем всем им счастья, покоя и благополучия. Мы прощаемся с дружной семьей Маккензи и с вами, наши дорогие телезрители. До новых встреч!

— Снято, — говорит оператор, снимая с плеча камеру и неся ее к машине. — Как со звуком?

— Шикарно, — отвечает ему техник. — Наши дорогие телезрители будут в полном восторге. Как ты думаешь, нам на излете тяжелого трудового дня соотечественник выпить предложит?

Словно расслышав его слова, Ник, оставив Калягина, подошел к машине:

— Ребят, давайте бросайте тут все и в дом. Кофе там, может еще чего… Перекусим, водочки выпьем.

— Ну и благосостояние у тебя! — удивляется техник, проворно выскакивая из машины. — Даже водка есть! Она же стоит тут чуть дешевле обогащенного урана.

— Я же знал, что вы подъедете! — улыбается Ник. — Шиканул на этот случай.

— Это правильно, — заметил оператор.

Кстати, техник, страдающий пессимизмом и излишним критиканством, ошибся. Сюжет тот прошел по ЦТ дважды. Конечно, сокращенный, конечно, мельком, но все-таки прошел. Только Серега его так и не увидел.

Ник провел гостей в дом, за который еще должен был платить в течение десятка лет. Домик был стандартный, но американский. А это предполагало пару этажей, холл, который тут принято считать уютным, то есть имеющим в наборе журнальный столик, камин, бар, мягкую мебель и палас. Присутствовала также витиеватая лесенка на второй этаж, где, уж конечно, одна из комнат предназначалась первому ребенку, другая — второму, которого пока позволить себе нельзя, а третья — родителям. За неимением второго ребенка, пустующая спальня считалась «комнатой для гостей», но до сих пор там еще никто не жил. Несмотря на это, почему-то именно комната для гостей вселяла в Ника глубокое удовлетворение, и обычно, рассказывая о своем доме, он начинал именно с нее. Кстати, расстраивался, если не встречал должного восхищения в слушателе.