Юрий Рогоза - Америкен бой
Полузакрыв глаза и соединив перед собой пальцы рук, Ник сконцентрировался на солнечном сплетении и мало-помалу оттуда стало разливаться приятное тепло. Уже через несколько минут Ник чувствовал себя отдохнувшим, сильным и спокойным. Только тогда он подошел к кровати и посмотрел Тане в лицо.
Он подавил в себе ненависть и острое чувство жалости к ней. От него должны были исходить только токи любви и спокойствия, умиротворяющие ее.
Словно почувствовав его присутствие, Таня вдруг приоткрыла не скрытый повязкой глаз. Ник чуть подвинулся к окну и по выражению ее лица понял, что она его узнала.
Запекшиеся губы ее зашевелились, но Нику пришлось наклониться почти вплотную, чтобы услышать прерывистый шепот:
— Хо… Хорошо, что ты… Пришел…
Это было больше похоже даже не на шепот, а на дыхание, в котором с трудом можно было уловить смысл.
— Нужно, чтобы ты… Знал… Я им… Ничего про тебя… Не сказа… Ла…
Ник понимал, что ее просветление мимолетно. Пройдет еще несколько секунд, и она снова погрузится в забытье. Он знал также, что если ему хочется узнать, кто это-сделал, то спрашивать следует именно сейчас. Но еще он знал, что ничего вразумительного Таня сейчас сказать не сможет, а вопрос может вызвать у нее шок — от воспоминания о том, что произошло.
Но самое главное, — и Ник поймал себя на этой мысли, — он до сих пор не был уверен, что действительно хочет знать, кто это сделал. Он еще не осознавал, но отчетливо чувствовал, что это знание нарушит его счастливую жизнь, поставит под угрозу его настоящее и будущее, потому что, узнав, он должен будет решить, лететь ему ближайшим рейсом в Америку, или остаться и что-то предпринимать.
Раньше он бы не раздумывал и спрашивал бы у Тани, даже рискуя навредить ей. Но раньше, до того, как, пройдя все круги ада, он случайно вынырнул в спокойной тихой и солнечной лагуне американской жизни, ему нечего было терять, кроме своей жизни. А дорожить ею было глупо — все та же общага, завод, тоска… Не то теперь. Теперь потери были ощутимее. Снова на последнем месте стояла жизнь, конечно, теперь гораздо более ценная, но кроме нее была Деб, был их ребенок…
Таня собралась с силами и, словно подслушав его мысли, зашептала снова:
— Они… Про тебя… Не знают… — Передохнула мгновение и продолжила:
— Уезжай отсюда скорее… Я прошу тебя… — И с неожиданной силой закончила: — Беги!..
Глаза ее помутнели, и она медленно, все еще глядя на Ника, потеряла сознание.
Дело решило все вместе. То, что Ник и сам хотел бы убежать, и то, что она это чувствовала и сказала об этом. И то чувство, что он попал в «афганистан», который теперь вместо потерянной одновременно с географической привязкой заглавной буквой, обрел кавычки.
Ник понял, что убежать просто не сможет. Да, он подвергнет риску свою жизнь и жизнь близких людей, но если он убежит сейчас, то он разрушит эту жизнь и себя гораздо скорее и без всякой надежды на победу.
Он коснулся пальцами щеки Тани и почувствовал, как его спокойная, уверенная энергия и сила передались ей Такое случилось с ним впервые, и он с удивлением отметил, как слабеет, а на коже выступает холодный пот. Таня же стала дышать ровнее, без всхлипов и, кажется, обморок у нее перешел в сон.
Ник отошел от кровати и прислонился к косяку, переводя дыхание. Утер с лица пот и вдруг услышал обостренным слухом топот в. далеком отсюда приемном покое. Этот топот ни с чем не спутаешь: входили люди в сапогах.
«Не до вас сейчас, ребята, — мельком подумал Ник. — Все равно помощи от вас ждать глупо, а неприятности я и сам найду…»
Он, не снимая халата, вышел в коридор и пошел деловой походкой, словно имел какую-то цель, в другую сторону от приемного покоя. Свернул раз, другой, спустился по какой-то лестнице и очутился перед запертой дверью.
Но останавливаться теперь было глупо. Он осмотрел висячий замок, державшийся на кривеньких дужках, сжал его в кулаке и резко повернул. Ржавые гвозди легко вылезли из рыхлого дерева, и дверь открылась.
Ник вышел в маленький тенистый палисадник, окруженный, однако, довольно внушительной стеной старой кирпичной кладки.
Паниковать не стоило, и бежать так, что бы всем стало заметно, не хотелось, тем более, что у соседнего подъезда грузчики вытаскивали из грузовичка кастрюли с едой для больных.
Ник спокойно повернул за угол, прошел мимо милицейского «газика». Они с водителем безразлично взглянули друг на друга, и беглец оказался на улице.
* * *У Паши было какое-то замершее лицо, когда Ник закончил свой рассказ. Он ни разу не перебил Ника, не задал ни одного вопроса. Просто сидел и слушал. А лицо его в это время как-то заостривалось и каменело. Пару раз Нику казалось, что он зря все это рассказывает. Глядя на волны бледности, которые одна за другой проступали сквозь апоплексически румяное, мясистое лицо калеки,
Ник надеялся только на то, что того выручит привычка к трагическим известиям. Скорее всего ему немало их пришлось выслушать. Поэтому Ник продолжал рассказ ровным голосом и в конце концов как-то очень прозаически закончил:
— Ну, я и не стал их ждать. Вышел через другую дверь и пришел к тебе.
Некоторое время молчали. Ник закурил и повернулся к окну. В Пашином безмолвии виделось ему и обвинение, и злость на спокойствие, с которым Ник все рассказывал.
— Ну, что ты молчишь? — наконец спросил Ник, все так же отрешенно глядя в окно.
Вместо ответа Паша вдруг как-то страшно завыл и с такой силой ахнул своим немаленьким кулаком по столу, что во все стороны со свистом и звяканьем разлетелись заготовки для кнопок.
На этом он не остановился и повторил свой удар, отчего-то напомнивший Нику виденную когда: то в детстве картину: кран громадным металлическим шаром крушил стену предназначенного под снос дома. Стена тогда рухнула, окутав стройплощадку клубами штукатурной пыли, а сейчас не выдержал стол. Одна из его ножек хрустнула и подломилась.
Ник опасался, что последует третий, завершающий удар. Он понимал, что Пашу надо как-то остановить, но понимал также и то, что Паша в таком состоянии запросто может его покалечить, не по злобе, а как это бывает в России-в сердцах. Под такой удар Нику попадать не хотелось.
К счастью, Паша бить перестал и, увлеченный какой-то идеей, резко покатил к выходу из квартиры.
— Эй, ты куда? — забеспокоился Ник.
— Я сейчас, сиди, — Паша открыл дверь и, неловко толкаясь между нею и косяком, пытался вырулить в подъезд.
— Может, тебе помочь?
— Сиди, сказал, — зарычал Паша и, с трудом преодолев лестницу, выкатился на крыльцо, а с него — в захламленый дворик.
Ник вернулся к окну и с беспокойством наблюдал за Пашинымй передвижениями. «На надо было ему ничего рассказывать, — вдруг
с тоскливой ясностью понял Ник. — Он же не может ничего. Его таким рассказом запросто убить можно. Мир рушится, а он, как в кошмарном сне должен только наблюдать, а вмешаться — никак… Если б он цел был, его бы дадыо тоже убили, не стерпел бы, ввязался, проломил пару черепов, а потом под машину бы угодил… Хотя нет, машина — это слишком по-американски, здесь тачки в цене. Да и не надо никаких несчастных случаев придумывать. Приходи домой, располагайся и убивай кого хочешь…»
Тем временем Паша во дворике подрулил к сарайчику, одному из тех, что сохранились еще в провинции даже около, многоквартирных домов. Зачастую сельские жители, переехав в такие районы с облегчением прощались и с палисадом, и с колодцем, радуясь горячей, хоть и нерегулярно, воде и центральному отоплению, не могли, однако, смириться с отсутствием подсобных помещений и, поскольку в квартире погреб вырыть было никак невозможно, рыли их напротив своих окон. Потом погреб обрастал сарайчиком, по временам деформируясь у кого в голубятню или курятник, а у кого в гараж… У Паши на гараж явно пылу не хватило, да и погребок, по причине увечности, он не пользовался.
Зато погремев связкой ключей, которые по армейской привычке были пристегнуты к поясу длинной цепочкой, он отомкнул внушительный замок, который несколько комично смотрелся на хлипкой дверце, зажег бледный свет и подрулил к стеллажам, где хранились его нехитрые пожитки и припасы. С каким-то остервенением, словно это была не бутыль с мутноватым самогоном, а гранатомет, он взвалил себе на колени внушительную склянку и, матерясь и застревая, задом выехал обратно во двор. Сопя, запер замок и отправился в обратный путь.
Ник ждал его в дверях квартиры и даже попробовал было спуститься, чтобы помочь Паше вкатиться по специальному дощатому настилу, но был сметен калекой в сторону, так что под спиной жалобно взвизгнули жестяные почтовые ящики.
— С дороги, себе помоги…
В этот момент Нику не хотелось возвращаться в эту квартиру. Он помешкал в подъезде. Он чувствовал, как в нем туго, в плотную страшную спираль, закручивается какая-то пружина. Такое же ощущение бывало у него в Афганистане. Не перед атакой, нет — тогда были сосредоточенность и обманчивое спокойствие, — а во время длительных рейдов, когда душманам удавалось сильно потрепать их, когда гибли друзья, он ощущал в себе этот ни с чем не сравнимый завод, словно он уже и не он вовсе, а машинка в руках бездумного малыша, который все крутит и крутит ключик, в надежде, что она будет ехать долго-долго. А на самом деле стальная лента пружины вот сейчас вырвется из пазов, блестящей бесчувственной змеей выстрелит в разные стороны, не жалея ни лица, ни рук…
