Ночной убийца - Александр Александрович Тамоников
– Как вы, Степан Артемьевич? – спросил Коган, откинувшись на спинку стула и разглядывая лицо арестованного с впалыми небритыми щеками.
– Претензий и пожеланий нет, гражданин начальник, – отрапортовал Кузин.
– Понятно, что нет, – кивнул Коган. – Если вам что-то нужно, вы мне составьте список, и я вам принесу все необходимое. Может быть, теплое белье, свитер нужны? В камере не холодно?
– Да не в камере холодно, поймите вы! – с мучительным стоном заговорил инженер и постучал себя по груди. – Вот сюда, сюда будто ледяной кол забили! Почему мне не верят, почему я здесь, ведь я убил врага, садиста, нелюдь настоящую!
Коган не стал сразу отвечать. Человеку надо дать выговориться, излить все, что накопилось в душе. Начни раньше времени говорить, и беседа превратится в перепалку, когда каждый из собеседников не будет друг друга слышать. И чтобы этого не произошло, чтобы Кузин вел себя естественно, приходилось оставлять в нем эту частичку вины. И когда боль и злость выплеснулись наружу без остатка, когда Кузин остался сидеть на табурете, сжав голову руками, Коган наконец заговорил.
– Я вам уже объяснял, Степан Артьемьевич. Я объясню еще раз, раз вы не понимаете. Но учтите, что больше мы возвращаться к этому вопросу не будем. Я верю вам, я верю в то, что вы рассказали про провокации на КВЖД, про гибель вашей жены. Я сталкивался со всем этим и раньше, не раз сталкивался. Но вы не учитываете, что ваше поведение, ваш поступок в определенном смысле не соответствует нормам государства, в котором мы живем. А в нем должен главенствовать закон прежде всего, а не эмоции. Вы, между прочим, утолив свою ненависть, нанесли большой урон органам. Вы за себя отомстили, за жену, но вы уничтожили важного свидетеля. А ведь этот Овсянников не хлебом на рынке торговать сюда прибыл. Он прибыл тайно, как враг, с намерениями против нашего народа и нашей страны. Он японский шпион, Степан Артемьевич. А вы своим поступком нанесли очень большой вред. Через Овсянникова, доложи вы о нем, как положено, мы могли бы раскрутить всю шпионскую сеть, а мы из-за вашего поступка должны теперь гадать на кофейной гуще. Да еще в то время, когда в Москве проходит важная межгосударственная конференция. Вы понимаете, что вы натворили?
– А мог я вынести это? – слабо возразил инженер. – Увидеть его, узнать и совладать с собой я мог? Какие силы на это нужно иметь?
– Какие силы имеют солдаты на фронте? Нечеловеческие! А те, у кого сил уже не остается, те погибают, но погибают с честью, не подводя своих товарищей. И вы солдат, мы все сейчас солдаты, пока идет эта страшная война. Мы все солдаты до тех пор, пока не прикончим гада в его логове. Думаете, у вас одного погибла жена? А сколько их, замученных, сожженных, угнанных в рабство! Горя столько по всей стране, что еще долго сердца в каждой семье будут обливаться кровью от воспоминаний о том, что было. Так что давайте закончим эти разговоры. Я вам сказал, что так надо, надо создать видимость вашего ареста и помещения под следствие. Враги должны знать, что вы в тюрьме. Так будет больше пользы нашей стране. В противном случае они поймут, что мы все знаем, и скроются. Вы поняли меня?
– Да-да, Борис Михайлович, я, конечно, понял, – закивал инженер. – Просто, сидя здесь, невольно начинаешь ощущать, что жизнь кончилась и что, кроме этих стен, железных дверей камер и шагов часового за дверью, уже ничего и никогда не будет.
«Эх, Кузин, Кузин, – подумал Коган, доставая пачку папирос и давая прикурить арестованному. – А ты думаешь, что, кроме тебя, никто этого не испытывал? Ты рассказываешь это человеку, который сидел вот так же, и не один месяц, и ждал, между прочим, расстрельного приговора. И я сидел, и Шелестов, и Витя с Мишей сидели. Платов нас тогда вытащил, рискнул, не поверив доносам, не поверив в нашу вину. И Берии доказал, что на нас можно положиться. А был у нас тогда выбор? Не было. Нам сказали так – если будете выполнять приказы, с вас снимут все обвинения. Подведете хоть раз, и приговор вступит в силу в тот же миг. И мы сражались, мы выполняли немыслимые приказы и выжили. И нам вернули звания, награды. Теперь мы уже не подследственные, которых выпустили под залог честного слова. Теперь мы снова полноценные работники НКВД, особый оперативный отряд в личном подчинении наркома Берии. Обида? Да какая там может быть обида! Нам дали возможность сражаться с врагом, и этого достаточно. Вся страна сражается, и мы в том числе. Где те люди, что обвинили нас, оболгали? Черт их знает, уже наверняка нет в живых. Такие долго не живут, а живут те, кто за Родину готов себя не пожалеть. Так что, товарищ Кузин, это твой окопчик, твое поле боя. И ты должен победить, выжить в этом бою, потому что это нужно для Родины».
– Давайте сегодня, Степан Артемьевич, поговорим о том, где и с кем служил Овсянников в те годы, когда вы с ним столкнулись на Дальнем Востоке. Вы ведь там многое слышали, о чем-то разговаривали с другими русскими, газеты читали. Наверняка какие-то слухи доходили до вас. А они не всегда ложные, эти слухи среди людей.
И Кузин, собравшись, снова начал рассказывать о событиях тех лет, о мужестве, с каким трудились советские люди, работники советской части КВЖД. О том, что творилось в Маньчжурии, о том, как вели себя эмигранты. Кто-то голодал, но не продавал своей чести, кто-то, зная, что его ждут репрессии, соглашался вернуться в Советскую Россию. А кто-то шел в услужение к японцам, всем там заправлявшим. Кто за кусок хлеба шел, а кто и по убеждению. Это уже были настоящие враги Советского Союза и его народа.
– Так к какой категории вы относите Кирилла Овсянникова? Он убежденный враг или за кусок хлеба продался?
Шелестов ждал Сосновского в машине, стоявшей в темном переулке. Михаил появился из темноты в точно
