Игорь Губерман - Гарики на каждый день
X. Живу я более, чем умеренно, страстей не более, чем у мерина
Меж чахлых, скудных и босых,сухих и сирыхесть судьбы сочные, как сыр, –в слезах и дырах.
Пролетарий умственного дела,тупо я сижу с карандашом,а полузадохшееся теломысленно гуляет нагишом.
Маленький, но свой житейский опытмне милей ума с недавних пор,потому что поротая жопа –самый замечательный прибор.
Бывает – проснешься, как птица,крылатой пружиной на взводе,и хочется жить и трудиться;но к завтраку это проходит.
Я не хожу в дома разврата,где либералы вкусно кормят,а между водки и салатажурчит ручей гражданской скорби.
В эпохах вздыбленных и нервныхблажен меж скрежетов зубовныхпевец явлений атмосферныхи тонких тайностей любовных.
Вчера мне снился дивный сон,что вновь упруг и прям,зимой хожу я без кальсони весел по утрам.
Радость – ясноглазая красотка,у покоя – стеганный халат,у надежды – легкая походка,скепсис плоскостоп и хромоват.
Сто тысяч сигарет тому назадтаинственно мерцал вечерний сад;а нынче ничего нам не секретпод пеплом отгоревших сигарет.
Когда я раньше был моложеи знал, что жить я буду вечно,годилось мне любое ложеи в каждой бабе было нечто.
Судьба моя полностью взвешена:и возраст висит за спиной,и спит на плече моем женщина,и дети сопят за стеной.
Дивный возраст маячит вдали –когда выцветет все, о чем думали,когда утром ничто не болитбудет значить, что мы уже умерли.
Мой разум не пронзает небосвод,я им не воспаряю, а тружусь,но я гораздо меньший идиот,чем выгляжу и нежели кажусь.
В нас что ни год – увы, старик, увы,темнее и тесней ума палата,и волосы уходят с головы,как крысы с обреченного фрегата.
Уж холод пронизал нас до костей,и нет былого жара у дыхания,а пламя угасающих страстейсвирепей молодого полыхания.
Весенние ликующие водыпоют, если вовлечься и прильнуть,про дикую гармонию природы,и знать о нас не знающей ничуть.
С кем нынче вечер скоротать,чтоб утром не было противно,С одной тоска, другая – блядь,а третья слишком интенсивна.
Изведав быстрых дней течение,я не скрываю опыт мой:ученье – свет, а неучение –уменье пользоваться тьмой.
Я жизнь свою организую,как врач болезнь стерилизует,с порога на хуй адресуювсех, кто меня организует.
Увижу бабу, дрогнет сердце,но хладнокровен, словно сплю;я стал буквальным страстотерпцем,поскольку страстный, но терплю.
Душа отпылала, погасла,состарилась, влезла в халат,но ей, как и прежде, неясно,что делать и кто виноват.
Не в том беда, что сереброструится в бороде,а в том беда, что бес в реброне тычется нигде.
Наружу круто выставив иголки,укрыто провожу остаток дней;душе милы и ласточки, и волки,но мерзостно обилие свиней.
Жизнь, как вода, в песок течет,последний близок путь почета,осталось лет наперечети баб нетронутых – без счета.
Полувек мой процокал стремительно,как аллюр скакового коня,и теперь я живу так растительно,что шмели опыляют меня.
Успех любимцам платит пенсии,но я не числюсь в их числе,я неудачник по профессиии мастер в этом ремесле.
Я внешне полон сил еще покуда,а внутренне – готовый инвалид;душа моя – печальный предрассудок –хотя не существует, а болит.
Служа, я жил бы много хуже,чем сочинит любой фантаст,я совместим душой со службой,как с лесбиянкой – педераст.
Скудею день за днем. Слабеет пламень;тускнеет и сужается окно;с души сползает в печень грузный камень,и в уксус превращается вино.
Теперь я стар – к чему стенания?!Хожу к несведущим врачами обо мне воспоминанияжене диктую по ночам.
Я так ослаб и полинял,я столь стремглав душой нищаю,что Божий храм внутри меняуже со страхом посещаю.
Лишь постаревши, я привык,что по ошибке стал мишенью:когда Творец лепил мой лик,он, безусловно, метил шельму.
Теперь вокруг чужие лица,теперь как прежде жить нельзя,в земле, в тюрьме и за границеймои вчерашние друзья.
Пошла на пользу мне побывкав местах, где Бог душе видней;тюрьма – отменная прививкаот наших страхов перед ней.
Чего ж теперь? Курить я бросил,здоровье пить не позволяет,и вдоль души глухая осень,как блядь на пенсии, гуляет.
Я, Господи, вот он. Почти не смущаясь,совсем о немногом Тебя я прошу:чтоб чувствовать радость, домой возвращаясь,и вольную твердость, когда ухожу.
Хоронясь от ветров и метелейи достичь не стремясь ничего,в скорлупе из отвергнутых целейправлю я бытия торжество.
В шумных рощах российской словесности,где поток посетителей густ,хорошо затеряться в безвестности,чтоб туристы не срали под куст.
Что может ярко утешительнымнам послужить под старость лет?Наверно, гордость, что в слабительномсовсем нужды пока что нет.
Судьба – я часто думаю о ней:потери, неудачи, расставание;но чем опустошенней, тем полнейнелепое мое существование.
С утра, свой тусклый образ брея,глазами в зеркало уставясь,я вижу скрытного евреяи откровенную усталость.
Я уверен, что Бог мне простити азарт, и блаженную лень;ведь неважно, чего я достиг,а важнее, что жил каждый день.
Я кошусь на жизнь веселым глазом,радуюсь всему и от всего;годы увеличили мой разум,но весьма ослабили его.
Как я пишу легко и мудро!Как сочен звук у строк тугих!Какая жалость, что наутроя перечитываю их!
Вчера я бежал запломбировать зуби смех меня брал на бегу:всю жизнь я таскаю мой будущий трупи рьяно его берегу.
Терпя и легкомыслие и блядство,судьбе я продолжаю доверять,поскольку наше главное богатство –готовность и умение терять.
Осенний день в пальтишке куцемсмущает нас блаженной мукойуйти в себя, забыть вернуться,прильнуть к душе перед разлукой.
Не жаворонок я и не сова,и жалок в этом смысле жребий мой:с утра забита чушью голова,а к вечеру набита ерундой.
Старости сладкие слабостив меру склероза и смелости:сказки о буйственной младости,мифы о дерзостной зрелости.
Неволя, нездоровье, нищета –солисты в заключительном концерте,где кажется блаженством темнотанеслышно приближающейся смерти.
Старенье часто видно по приметам,которые грустней седых волос:толкает нас к непрошеным советамгустеющий рассеянный склероз.
Я не люблю зеркал – я сытпо горло зрелищем их порчи:какой-то мятый сукин сыниз них мне рожи гнусно корчит.
Нету счета моим пропажам,члены духа висят уныло,раньше порох в них был заряжен,а теперь там одни чернила.
Устали, полиняли и остыли,приблизилась дряхления пора,и время славить Бога, что в бутылиосталась еще пламени игра.
Святой непогрешимостью светясьот пяток до лысеющей макушки,от возраста в невинность возвратясь,становятся ханжами потаскушки.
Моих друзей ласкают Музы,менять лежанку их не тянет,они солидны, как арбузы:растет живот и кончик вянет.
Стало тише мое жилье,стало меньше напитка в чаше,это годы берут свое,а у нас отнимают наше.
Один дышу, одно пою,один горит мне свет в окне –что проживаю жизнь свою,а не навязанную мне.
Года пролились ливнями дождя,и мне порой заманчиво мгновение,когда в навечный сумрак уходя,безвестность мы меняем на забвение.
Увы, я слаб весьма по этой части,в душе есть уязвимый уголок:я так люблю хвалу, что был бы счастливпри случае прочесть мой некролог.
Сопливые беды, гнилые обиды,заботы пустой суеты –куда-то уходят под шум панихидыот мысли, что скоро и ты.
Умру за рубежом или в отчизне,с диагнозом не справятся врачи:я умер от злокачественной жизни,какую с наслаждением влачил.
Моей душе привычен риск,но в час разлуки с телом бреннымей сам Господь предъявит искза смех над стадом соплеменным.
С возрастом я понял, как опаснастройка всенародного блаженства;мир несовершенен так прекрасно,что спаси нас Бог от совершенства.
Господь, принимающий срочные меры,чтоб как-то унять умноженье людей,сменил старомодность чумы и холерыповальной заразой высоких идей.
А время беспощадно превращает,летя скозь нас и днями и ночами,пружину сил, надежд и обещанийв желе из желчи, боли и печали.
Я жил отменно: жег себя дотла,со вкусом пил, молчал, когда молчали,и фактом, что печаль моя светла,оправдывал источники печали.
Геройству наше чувство рукоплещет,героев славит мир от сотворения;но часто надо мужества не меньшедля кротости, терпения, смирения.
Неслышно жил. Неслышно умер.Укрыт холодной глиной скучной.И во вселенском хамском шумерастаял нотою беззвучной.
В последний путь немногое несут:тюрьму души, вознесшейся высоко,желаний и надежд пустой сосуд,посуду из-под жизненного сока.
Когда я в Лету каплей кану,и дух мой выпорхнет упруго,мы с Богом выпьем по стакануи, может быть, простим друг друга.
Том II
