Игорь Губерман - Гарики на каждый день
IX. Увы, но улучшить бюджет нельзя, не запачкав манжет
К бумаге страстью занедужив,писатель был мужик ледащий;стонала тема: глубже, глубже,а он был в силах только чаще.
Наследства нет, а мир суров;что делать бедному еврею?Я продаю свое перо,и жаль, что пуха не имею.
Бюрократизм у нас от немца,а лень и рабство – от татар,и любопытно присмотреться,откуда винный перегар.
Беда, когда под бой часовдуша меняет крен ушей,следя не тонкий вещий зов,а полногрудый зов вещей.
В любимой сумрачной отчизнея понял ясно и вполне,что пошлость – верный спутник жизни,тень на засаленной стене.
Печальный знак несовершенстваесть в быте нашего жилья:везде угрюмое мошенство,и нет веселого жулья.
Дойдут, дойдут до Бога жалобы,раскрыв Божественному взору,как, не стесняясь Божьей фауны,внизу засрали Божью флору.
Увы, от мерзости и мрази,сочащей грязь исподтишка,ни у природы нету мази,ни у науки порошка.
С любым доброжелателен и прост,ни хитростью не тронут, ни коварством,я выжига, пройдоха и прохвост,когда имею дело с государством.
Злу я не истец и не судья,пользу его чувствую и чту;зло приносит вкусу бытияпряность, аромат и остроту.
Совсем на жизнь я не в обиде,ничуть свой жребий не кляну;как все, в говне по шею сидя,усердно делаю волну.
Среди чистейших жен и спутников,среди моральнейших людейполно несбывшихся преступникови неслучившихся блядей.
Мужик, теряющий лицо,почуяв страх едва,теряет, в сущности, яйцо,а их – всего лишь два.
Назло газетам и экранамживая жизнь везде царит;вранье на лжи сидит обманоми блядству пакости творит.
Есть в каждой нравственной системеидея, общая для всех:нельзя и с теми быть, и с теми,не предавая тех и тех.
Высокий свет в грязи погас,фортуна новый не дарует;блажен, кто верует сейчас,но трижды счастлив, кто ворует.
Есть мужички – всегда в очкахи плотны, как боровички,и сучья сущность в их зрачкахклыками блещет сквозь очки.
Не зная покоя и роздыха,при лунном и солнечном светея делаю деньги из воздуха,чтоб тут же пустить их на ветер.
Мои способности и живостькарьеру сделать мне могли,но лень, распутство и брезгливостьменя, по счастью, сберегли.
У смысла здравого, реального –среди спокойнейших минут –есть чувство темного, анального,глухого страха, что ебут.
Блаженна и погибельна работа,пленительно и тягостно безделье,но только между них живет субботаи меряет по ним свое веселье.
Опасно жить в сияньи честности,где оттого, что честен ты,все остальные в этой местностивыходят суки и скоты.
Не плачься, милый, за виномна мерзость, подлость и предательство;связав судьбу свою с гавном,терпи его к себе касательство.
Скука. Зависть. Одиночество.Липкость вялого растления.Потребительское обществобез продуктов потребления.
Становится с годами очень душно,душа не ощущает никого,пространство между нами безвоздушно,и дух не проникает сквозь него.
Эпоха не содержит нас в оковах,но связывает цепкой суетойи сутолокой суток бестолковыхнасилует со скотской простотой.
Нам охота себя в нашем векеуберечь, как покой на вокзале,но уже древнеримские греки,издеваясь, об этом писали.
Ища путей из круга бедствий,не забывай, что никомуне обходилось без последствийпркосновение к дерьму.
Я не жалея покидалсвоих иллюзий пепелище,я слишком близко повидалсуществованье сытых нищих.
Себя продать, но подорожеготов ровесник, выйдя в зрелость,и в каждом видится по роже,что платят меньше, чем хотелось.
За страх, за деньги, за почетмы отдаемся невозвратно,и непродажен только тот,кто это делает бесплатно.
Когда нам безвыходно сразусо всех обозримых сторон,надежда надежней, чем разум,и много мудрее, чем он.
Старик, держи рассудок ясным,смотря житейское кино:дерьмо бывает первоклассным,но это все-таки гавно.
Надо очень увлекатьсянашим жизненным балетом,чтоб не просто пресмыкаться,но еще порхать при этом.
Не стоит скапливать обиды,их тесный сгусток ядовит,и гнусны видом инвалидынепереваренных обид.
Такой подлог повсюду невозбраннофасует вместо масла маргарин,что кажется загадочно и странно,что нету кривоногих балерин.
Блажен, заставший время славноево весь размах ума и плеч,но есть эпохи, когда главное –себя от мерзости сберечь.
Напрасно мы погрязли в эгоизме,надеясь на кладбищенский итог:такие стали дыры в атеизме,что ясно через них заметен Бог.
Все достаточно сложно и грознов этой слякоти крови и слез,чтобы жить не чрезмерно серьезнои себя принимать не всерьез.
Родясь не обезьяной и не сфинксом,я нитку, по которой стоит жить,стараюсь между святостью и свинствомподальше от обоих проложить.
В пепле наползающей усталости,следствии усилий и гуляний –главное богатство нашей старости,полная свобода от желаний.
Словно от подпорченных кровейширится растление в державе;кажется, что многих сыновей –мачехи умышленно рожали.
Мы сохранили всю дремучестьбылых российских поколений,но к ним прибавили пахучестьсвоих духовных выделений.
Не горюй, старик, наливай,наше небо в последних звездах,устарели мы, как трамвай,но зато и не портим воздух.
Люблю эту пьесу: восторги, печали,случайности, встречи, звонки;на нас возлагают надежды в начале,в конце – возлагают венки.
Нашедши доступ к чудесам,я б их использовал в немногом:собрал свой пепел в урну сам,чтоб целиком предстать пред Богом.
X. Живу я более, чем умеренно, страстей не более, чем у мерина
Меж чахлых, скудных и босых,сухих и сирыхесть судьбы сочные, как сыр, –в слезах и дырах.
Пролетарий умственного дела,тупо я сижу с карандашом,а полузадохшееся теломысленно гуляет нагишом.
Маленький, но свой житейский опытмне милей ума с недавних пор,потому что поротая жопа –самый замечательный прибор.
Бывает – проснешься, как птица,крылатой пружиной на взводе,и хочется жить и трудиться;но к завтраку это проходит.
Я не хожу в дома разврата,где либералы вкусно кормят,а между водки и салатажурчит ручей гражданской скорби.
В эпохах вздыбленных и нервныхблажен меж скрежетов зубовныхпевец явлений атмосферныхи тонких тайностей любовных.
Вчера мне снился дивный сон,что вновь упруг и прям,зимой хожу я без кальсони весел по утрам.
Радость – ясноглазая красотка,у покоя – стеганный халат,у надежды – легкая походка,скепсис плоскостоп и хромоват.
Сто тысяч сигарет тому назадтаинственно мерцал вечерний сад;а нынче ничего нам не секретпод пеплом отгоревших сигарет.
Когда я раньше был моложеи знал, что жить я буду вечно,годилось мне любое ложеи в каждой бабе было нечто.
Судьба моя полностью взвешена:и возраст висит за спиной,и спит на плече моем женщина,и дети сопят за стеной.
Дивный возраст маячит вдали –когда выцветет все, о чем думали,когда утром ничто не болитбудет значить, что мы уже умерли.
Мой разум не пронзает небосвод,я им не воспаряю, а тружусь,но я гораздо меньший идиот,чем выгляжу и нежели кажусь.
В нас что ни год – увы, старик, увы,темнее и тесней ума палата,и волосы уходят с головы,как крысы с обреченного фрегата.
Уж холод пронизал нас до костей,и нет былого жара у дыхания,а пламя угасающих страстейсвирепей молодого полыхания.
Весенние ликующие водыпоют, если вовлечься и прильнуть,про дикую гармонию природы,и знать о нас не знающей ничуть.
С кем нынче вечер скоротать,чтоб утром не было противно,С одной тоска, другая – блядь,а третья слишком интенсивна.
Изведав быстрых дней течение,я не скрываю опыт мой:ученье – свет, а неучение –уменье пользоваться тьмой.
Я жизнь свою организую,как врач болезнь стерилизует,с порога на хуй адресуювсех, кто меня организует.
Увижу бабу, дрогнет сердце,но хладнокровен, словно сплю;я стал буквальным страстотерпцем,поскольку страстный, но терплю.
Душа отпылала, погасла,состарилась, влезла в халат,но ей, как и прежде, неясно,что делать и кто виноват.
Не в том беда, что сереброструится в бороде,а в том беда, что бес в реброне тычется нигде.
Наружу круто выставив иголки,укрыто провожу остаток дней;душе милы и ласточки, и волки,но мерзостно обилие свиней.
Жизнь, как вода, в песок течет,последний близок путь почета,осталось лет наперечети баб нетронутых – без счета.
Полувек мой процокал стремительно,как аллюр скакового коня,и теперь я живу так растительно,что шмели опыляют меня.
Успех любимцам платит пенсии,но я не числюсь в их числе,я неудачник по профессиии мастер в этом ремесле.
Я внешне полон сил еще покуда,а внутренне – готовый инвалид;душа моя – печальный предрассудок –хотя не существует, а болит.
Служа, я жил бы много хуже,чем сочинит любой фантаст,я совместим душой со службой,как с лесбиянкой – педераст.
Скудею день за днем. Слабеет пламень;тускнеет и сужается окно;с души сползает в печень грузный камень,и в уксус превращается вино.
Теперь я стар – к чему стенания?!Хожу к несведущим врачами обо мне воспоминанияжене диктую по ночам.
Я так ослаб и полинял,я столь стремглав душой нищаю,что Божий храм внутри меняуже со страхом посещаю.
Лишь постаревши, я привык,что по ошибке стал мишенью:когда Творец лепил мой лик,он, безусловно, метил шельму.
Теперь вокруг чужие лица,теперь как прежде жить нельзя,в земле, в тюрьме и за границеймои вчерашние друзья.
Пошла на пользу мне побывкав местах, где Бог душе видней;тюрьма – отменная прививкаот наших страхов перед ней.
Чего ж теперь? Курить я бросил,здоровье пить не позволяет,и вдоль души глухая осень,как блядь на пенсии, гуляет.
Я, Господи, вот он. Почти не смущаясь,совсем о немногом Тебя я прошу:чтоб чувствовать радость, домой возвращаясь,и вольную твердость, когда ухожу.
Хоронясь от ветров и метелейи достичь не стремясь ничего,в скорлупе из отвергнутых целейправлю я бытия торжество.
В шумных рощах российской словесности,где поток посетителей густ,хорошо затеряться в безвестности,чтоб туристы не срали под куст.
Что может ярко утешительнымнам послужить под старость лет?Наверно, гордость, что в слабительномсовсем нужды пока что нет.
Судьба – я часто думаю о ней:потери, неудачи, расставание;но чем опустошенней, тем полнейнелепое мое существование.
С утра, свой тусклый образ брея,глазами в зеркало уставясь,я вижу скрытного евреяи откровенную усталость.
Я уверен, что Бог мне простити азарт, и блаженную лень;ведь неважно, чего я достиг,а важнее, что жил каждый день.
Я кошусь на жизнь веселым глазом,радуюсь всему и от всего;годы увеличили мой разум,но весьма ослабили его.
Как я пишу легко и мудро!Как сочен звук у строк тугих!Какая жалость, что наутроя перечитываю их!
Вчера я бежал запломбировать зуби смех меня брал на бегу:всю жизнь я таскаю мой будущий трупи рьяно его берегу.
Терпя и легкомыслие и блядство,судьбе я продолжаю доверять,поскольку наше главное богатство –готовность и умение терять.
Осенний день в пальтишке куцемсмущает нас блаженной мукойуйти в себя, забыть вернуться,прильнуть к душе перед разлукой.
Не жаворонок я и не сова,и жалок в этом смысле жребий мой:с утра забита чушью голова,а к вечеру набита ерундой.
Старости сладкие слабостив меру склероза и смелости:сказки о буйственной младости,мифы о дерзостной зрелости.
Неволя, нездоровье, нищета –солисты в заключительном концерте,где кажется блаженством темнотанеслышно приближающейся смерти.
Старенье часто видно по приметам,которые грустней седых волос:толкает нас к непрошеным советамгустеющий рассеянный склероз.
Я не люблю зеркал – я сытпо горло зрелищем их порчи:какой-то мятый сукин сыниз них мне рожи гнусно корчит.
Нету счета моим пропажам,члены духа висят уныло,раньше порох в них был заряжен,а теперь там одни чернила.
Устали, полиняли и остыли,приблизилась дряхления пора,и время славить Бога, что в бутылиосталась еще пламени игра.
Святой непогрешимостью светясьот пяток до лысеющей макушки,от возраста в невинность возвратясь,становятся ханжами потаскушки.
Моих друзей ласкают Музы,менять лежанку их не тянет,они солидны, как арбузы:растет живот и кончик вянет.
Стало тише мое жилье,стало меньше напитка в чаше,это годы берут свое,а у нас отнимают наше.
Один дышу, одно пою,один горит мне свет в окне –что проживаю жизнь свою,а не навязанную мне.
Года пролились ливнями дождя,и мне порой заманчиво мгновение,когда в навечный сумрак уходя,безвестность мы меняем на забвение.
Увы, я слаб весьма по этой части,в душе есть уязвимый уголок:я так люблю хвалу, что был бы счастливпри случае прочесть мой некролог.
Сопливые беды, гнилые обиды,заботы пустой суеты –куда-то уходят под шум панихидыот мысли, что скоро и ты.
Умру за рубежом или в отчизне,с диагнозом не справятся врачи:я умер от злокачественной жизни,какую с наслаждением влачил.
Моей душе привычен риск,но в час разлуки с телом бреннымей сам Господь предъявит искза смех над стадом соплеменным.
С возрастом я понял, как опаснастройка всенародного блаженства;мир несовершенен так прекрасно,что спаси нас Бог от совершенства.
Господь, принимающий срочные меры,чтоб как-то унять умноженье людей,сменил старомодность чумы и холерыповальной заразой высоких идей.
А время беспощадно превращает,летя скозь нас и днями и ночами,пружину сил, надежд и обещанийв желе из желчи, боли и печали.
Я жил отменно: жег себя дотла,со вкусом пил, молчал, когда молчали,и фактом, что печаль моя светла,оправдывал источники печали.
Геройству наше чувство рукоплещет,героев славит мир от сотворения;но часто надо мужества не меньшедля кротости, терпения, смирения.
Неслышно жил. Неслышно умер.Укрыт холодной глиной скучной.И во вселенском хамском шумерастаял нотою беззвучной.
В последний путь немногое несут:тюрьму души, вознесшейся высоко,желаний и надежд пустой сосуд,посуду из-под жизненного сока.
Когда я в Лету каплей кану,и дух мой выпорхнет упруго,мы с Богом выпьем по стакануи, может быть, простим друг друга.
Том II
