Михаил Жванецкий - Женщины
Вы говорите, тридцать лет в «Аэрофлоте».
А представьте – всю жизнь работать в ресторане.
Бегать то быстро, то медленно.
Говорить то тихо, то крикливо, то вежливо.
Подавать, убирать, подавать.
Вытирать, разливать, поливать.
Трясти, выбивать, стирать.
Считать, подставлять, принимать.
Убеждать, убирать, закрывать.
Не сидеть, не вставать, не лежать.
На ногах, на ногах, на ногах.
В выходной ходить в другой ресторан и там издеваться над официантами.
Определитель номера
С этими определителями номеров жить стало гораздо веселей. У меня звонок, милый женский голосок:
– Аллё!.. Кто это?
– А это кто? – говорю я с напором.
– А вы мне звонили…
– Когда? – интересуюсь.
– А только что.
– Да?! И что же я хотел?
– Вы ничего не успели.
– Да.
– Вы, видимо, только позвонили.
– Да.
– А я не успела взять трубку.
– Да.
– Я положила телефон в прихожей, и, пока добежала, вы так быстро отключились.
– Да.
– Надо было чуть подождать. Вы для чего звонили?
– А у вас большая квартира?
– А у вас терпения нет?
– Да. Нетерпелив я. Так вы кто, девушка?
– А вы кому звонили?
– Ну вам же. А теперь вы мне.
– Нет, молодой человек, если вы звонили, значит, вы чего-то хотели.
– Да. Мы все чего-то хотим. Но я не звонил вам.
– Вот же ваш номер у меня высветился.
У неё такой милый голос.
– Да. Я звонил. Я хотел узнать, как вы живёте. Куда ходите. Что с вами происходит вечером. Или сегодня, или завтра. У вас такой милый голос. Меня зовут Миша. Я – вполне…
– А меня – Катя… Я сейчас вам перезвоню.
– А как?
– Ну, у меня же есть ваш номер. Я с удовольствием посмотрю на вас.
– Хорошо, Катя, я тогда, знаете, что буду делать?
– Что?
– Ждать вашего звонка.
– А я расчищу сегодняшний вечер. И сейчас перезвоню.
Я ждал долго.
И ещё чуть-чуть.
И понял.
Я же ей не звонил.
У неё высветился не мой телефон. Она просто ошиблась в наборе. Попала в меня.
И я не догадался. И она не догадалась.
И в этом мире цифр мы потерялись навсегда.
«В Одессе я вошёл во двор, там сидели две дамы в купальниках…»
В Одессе я вошёл во двор, там сидели две дамы в купальниках. Они закричали: «Как вам не стыдно!»
Я вышел.
Сейчас разве так кто-то кричит?
Разве кому-нибудь бывает стыдно?
Рождение юмора у моря
Они такие красивые. Они рано становятся молодыми.
Сколько ты можешь идти сзади?
Нужно что-то сказать.
Ловко, быстро и остроумно.
Вот тут и рождается талант.
На главном инстинкте.
А солнца – вся жизнь!
А моря – вся жизнь!
А воды нет.
А смывать красоту не надо.
А пыльные.
А горячие.
А пахнут акацией, ковылём, полынью и ходьбой по горячему асфальту.
А на чём они передвигаются?
Эти оборванные юбки.
Эти разорванные джинсы.
И из них медленно и плавно уходят вниз быстрые, нежные, необыкновенной красоты…
А вверху какие-то майки, куски халатов, обрывки парашютов, откуда идут глаза.
А чуть лизнёшь. Незаметно.
Но обязательно, если состришь.
Солёное.
Состришь-лизнёшь-замрёшь.
И поцелуешь.
Поцелуй дороже.
Всё остальное мельче, хуже и глупее.
Поцелуй главнее.
Ты что-то говоришь внутри поцелуя.
И ты идёшь вперёд внутри.
Поцелуй – это твоё завоевание.
Твоё произведение.
В этом поцелуе всё море, всё лето и желание сказать ещё что-то, о чём сегодня можно догадываться и когда-нибудь пожалеть.
Не забуду
Что же за жизнь?
Что же за страна?
Она заставляет переосмысливать очевидности.
Как по-разному смотрят мужчины и женщины.
Вита.
Был августовский вечер.
То есть фактически июль.
Вечер.
Под виноградом стол.
Ветчина, перец, помидоры, зелень, вино.
И жарко.
После виски со льдом жара пропала, но вечер продолжался.
Три девицы были внимательны после того, как я угостил их виски.
Они сказали: – Молодец.
– Да, – сказал я. – Да…
Я был с ней знаком.
Когда она поднималась, весь пляж вставал.
Забыть её…
Невозможно.
Хотя я ещё попробую.
Когда мы приходили обедать, все вставали.
Высокая.
183 или 187.
С моей точки зрения.
И ещё каблуки.
Странное существо.
И знакомство было странное.
Кинофестиваль.
Прилёт «Ленкома».
Истребители-перехватчики.
Я в номере у Михалковых.
Со мной обыкновенная, скромная, тихая.
Ну, девочка, девочка.
– Можно вас на минуточку? – шепнули ей два перехватчика.
Они все вернулись через час.
Что-то рассказывал один Михалков, второй бегал за музыкой.
Хотя музыка уже была не нужна…
Как и я…
И куда-то же я пошёл.
Вернее, побрёл.
Но гуляние, то есть фестиваль, продолжался.
Мы не прилетели работать, объяснили перехватчики.
Вернее, мы прилетели не работать, объяснили перехватчики.
И все помчались за ними.
Последним мчался я, заплаканный и обворованный.
Фестиваль продолжался на кухне капитана, сына капитана-отца.
Фестиваль продолжался в коридоре капитана-сына.
Артисты, рюмки, салаты, стаканы.
Очень высокая и очень красивая на фоне алкоголя вдруг стала ниже.
Ах, она шепчет…
И я всё слышу, значит, в моё ухо.
– Вы лучше всех, – шепчет она.
Не в состоянии гордиться, ибо фестиваль в разгаре, а эта канистра молодого вина…
Всегда канистра от папы, отставника-земледельца.
Канистра делает что?
Отнимает части тела.
И этот шёпот – «вы лучше всех».
И это вино.
Можно себе представить расхристанную фигуру и носовой платок в слезах, в закуске.
Вы лучше всех…
Прекратился фестиваль, куда-то вернулись перехватчики.
И опять прошёл год, и опять наступило лето, и я опять пошёл на плиты пляжа быстро.
Кто знает, те знают.
И бывшим ястребиным оком оглядевшись, лёг.
И видел я, как все вставали и все ложились.
Это бывает редко, и я знаю почему.
Я посмотрел, куда они.
Это было далеко.
Обычно у мужчин зрение слабое.
Но это они видят очень далеко – когда все встали, встал и я посмотреть.
Да, и я.
И хоть было там километра два, но такой фигуры ни до, ни после…
Поэтому, когда вставала она, вставали все.
И я лёг со всеми.
Представлюсь.
Я имею отношение к сцене, и потрясение не было таким сильным.
И солнце грело, и дети кричали, и я заснул.
И я проснулся от капель, от дождя, от брызг, от воды.
Солнце било в глаза. С кого-то течёт.
– Проснись! Ты спишь?
– Простите.
– Ты меня на «вы»?!
– А как? А кто?
В общем, я сел, я проснулся, я растерялся.
Я обалдел.
Это была она.
Не смотрите на солнце.
Не надевайте очки.
Не поправляйте внешность.
Не делайте ничего.
Вы ничего не исправите.
(Об этом надо было думать вашим родителям.)
В общем, оказывается, у неё была куча проблем после фестиваля.
То есть у неё он продолжался ещё месяца два.
То ли ребёнок её где-то ждал, то ли она его…
И чуть ли не я должен был ждать вместе с ней.
Тогда пьяный, сейчас сонный и опять чуть ли не лучше всех.
А их много.
Впадая в девичество, я – опрошен – дал свой телефон.
Все встали, и она ушла.
А я всё вертелся и устраивался на камнях, и все уже смотрели на меня.
И я уже не смотрел на всех, и я уже собрался и пошёл.
И меня ещё долго догоняли и передавали мои туфли, и мои очки, и моё полотенце, и мою панаму, и мою книгу, мои штаны.
Как говорят, главное – он пошёл.
Куда я пошёл в тот яростный день?
Но организм пришёл на помощь, и жизнь, и ночь, и я забыл.
И я уснул.
Когда вы немолоды.
А это всегда.
То есть вы родились пожилым.
Вам правильно казалось.
Вы правильно предвидели.
Что, кроме неприятностей, от столь прекрасной, от столь красивой…
Ну, кто хоть раз меня увидит…
Ну, за что?
Ну, хорошо, давайте я ещё раз посмотрю себя со стороны.
И на неё.
И сказать – что деньги?
Так была советская власть.
А тут эти занятия сатирой…
Но дачу мы снимали с мамой в сарае.
Я правильно сказал?
Снимали дачу мы в сарае без окна.
Свет от дверей, от лампочки и от меня.
Телефон был дома.
Я там был редко и всегда попадал на её звонок.
Ну что мне, что ей?
Даже трудно было представить, не то чтобы согласиться, как я встречусь, в чём я к ней выйду и куда пойдём.
Я презирал мужчин на каблуках.
Даже если бы я влез на табурет.
Но меня достали.
Я сказал, что мне не в чем.
Я сказал, что я занят.
Я сказал, что я болен.
И, конечно, пошёл.
Там было всё, какое быть должно.
Не какое бывает.
А какое быть должно.
Она была так хороша, что со мной ничего не случилось.
Я был капризен, равнодушен, угрюм и остроумен.
Меня угощали.
Меня умывали.
Мне вытирали нос.
Она умела готовить и накладывать гипс.
Она умела убирать, петь и не раздражаться.
И это при таком росте, и это при такой коже.
