Марк Твен - Отрывочные наброски праздного путешественника

Томсон (кондуктора звали Томсоном) теперь начал ходить по всему вагону, останавливаясь перед всякой трещинкой, которую он заставлял вещами, замечая, что безразлично какая погода на воздухе, лишь бы нам было как можно удобнее. Я ничего не говорил, но был уверен, что он избрал неверный путь. Он распевал по-прежнему, а печка все накалялась и накалялась, в вагоне становилось все душнее и душнее; я чувствовал, что бледнею, меня начинало тошнить, но я страдал молча, не произнося ни слова. Скоро я заметил, что звуки «Скоро, скоро, милый…» постепенно ослабевают, наконец, затихли совсем. Водворилась зловещая тишина. Через несколько минут Томсон сказал;

— Пфа! Жалко, что нет корицы, я бы напихал ее в печку.

Он вздохнул раза два, потом двинулся к гр… к ружьям, постоял с минуту около лимбургского сыру, затем вернулся назад и сел рядом ее мной; он казался сам взволнованным. После созерцательной паузы он сказал, указывая на ящик:- Друг ваш?

— Да, — отвечал я со вздохом.

— Он таки порядочно перезрел, неправда ли?

Минуты две никто из нас не говорил, каждый был занят своими мыслями. Наконец Томсон сказал тихим, благоговейным голосом:

— Иногда нельзя быть уверенным, действительно ли они умерли, или нет, ложная смерть, знаете; теплое тело, члены согнуты и т. д. Вы думаете, что они умерли, но наверное не знаете. У меня в вагоне были случаи. Это ужасно, потому что вы не знаете, в какую именно минуту они встанут и начнут смотреть на вас! — Затем после короткой паузы и слегка двинув бровью в сторону ящика:- Но он, вне сомнения! Да, сэр, я готов поручиться за него.

Мы еще немножко посидели в задумчивом молчании, прислушиваясь в ветру и грохоту поезда. Затем Томсон сказал с большим чувством:

— Увы, мы все там будем, этого не минуешь. — Человек, рожденный от жены, недолговечен, говорится в Писании. Да, с какой бы стороны вы ни смотрели на это, оно страшно торжественно и любопытно. Никто не может избежать этого, все должны пройти через это, то есть каждый из всех. Сегодня вы здоровы и сильны, — тут он вскочил на ноги, разбил стекло и выставил на минуту свой нос в получившееся отверстие, потом сел, и я занял его место у окна и выставил свой нос; это упражнение мы повторяли то и дело, — а завтра, — продолжал он, — падаете, как подкошенная трава, и «места, знавшие вас раньше, не увидят вас вовеки», как говорится в Писании. Да, это ужасно, торжественно и любопытно, но все мы там будем и никто не минует этого.

Последовала новая долгая пауза.

— Отчего он умер?

Я сказал, что не знаю.

— Давно он умер?

Мне казалось, что для большей правдоподобности лучше увеличить срок, и я ответил:- Два или три дня.

Но это не помогло. Томсон бросил на меня оскорбленный взгляд, ясно выражавший: «Два или три года, хотите вы сказать!» Затем он начал распространяться о том, как неблагоразумно затягивать так надолго похороны. Затем подошел к ящику, постоял с минуту, вернулся назад легкой рысцой и посетил разбитое окно, проговорив:

— Было бы гораздо лучше, если бы его похоронили прошлым летом.

Томсон сел, уткнулся лицом в свой красный шелковый матов и начал потихоньку раскачиваться всем телом, как человек, который старается перенести не переносимое. Тем временем запах, если только можно назвать это запахом, сделался удушающим. Лицо Томсона стало серым, я чувствовал, что на моем не остается ни кровинки.

Скоро Томсон склонил голову на свою левую руку, оперся локтем в колени и, махнув своим красным платком в сторону ящика, сказал:

— Много я возил их в своей жизни. Некоторые порядочно перешли, но он их всех превзошел, и как легко! Капитан, они были гелиотропы в сравнении с ним.

Этот комплимент моему другу был мне приятен, несмотря на печальные обстоятельства.

Скоро сделалось очевидным, что нужно что-нибудь предпринять. Я предложил сигару. Томсон нашел, что это хорошая мысль. Он сказал:

— Мне кажется, это немного заглушит его.

Мы несколько раз осторожно затянулись, стараясь вообразить, что дело поправляется. Но бесполезно. Спустя недолгое время мы с Томсоном, как бы сговорившись, сразу спокойно выпустили обе сигары из наших безжизненных пальцев.

— Нет, капитан, это не заглушило его ни на один цент. Он еще усиливает его, потому что, как будто задевает его самолюбие. Как вы думаете, что теперь нам делать?

Я был неспособен посоветовать что бы то ни было. Я только глотал да глотал эту вонь и не хотел, чтобы знали о моей способности говорить. Томсон начал уныло и несвязно бормотать насчет несчастных событий нынешней ночи, давая моему бедному другу различные титулы и чины военные и гражданские, и я заметил, что чем больше усиливалось разложение моего бедного друга, тем в высший чин он его производил. Наконец он сказал:

— У меня явилась мысль. Предположим, что мы отодвинем полковника от печки, к другому концу вагона, футов на десять? Он тогда не будет иметь на нас такого влияния, как вы думаете?

Я сказал, что это прекрасная выдумка. Итак, мы запаслись глубокими глотками свежего воздуха в разбитом окне, рассчитывая задержать его до тех пор, пока мы не окончим дела, затем пошли туда, наклонились над этим убийственным сыром и взялись за ящик. Томсон произнес «готово» и мы изо всей силы рванулись вперед. Потом он поскользнулся, упал на пол, носом в сыр, и упустил свой глоток воздуха. Задыхаясь и затыкая нос, он вскочил на ноги и бросился к дверям, ощупывая воздух и хрипло повторяя: «Не задерживайте меня! Пустите, дорогу мне, дорогу! Я умираю!» Выйдя на площадку, я сел на пол, подержал немножко его голову и он ожил.

— Как вы думаете, — произнес он, — сдвинули мы его хоть немножко.

Я сказать: «Нет, мы даже не шевельнули его».

— Хорошо. Значит эта мысль никуда не годится. Надо подумать о чем-нибудь другом. Пусть себе стоит там, где он есть, если это ему нравится: если он и не желает, чтобы его беспокоили, то уж с ним ничего не поделаешь, он на своем поставит. Да лучше оставить его в покое, раз он этого желает. У него, знаете ли, все козыри в руках и поэтому выходит так, что если человек не согласен с ним во мнениях, то всегда останется в дураках.

Однако, мы в такую бурю рисковали замерзнуть на площадке и не могли оставаться так долго. Мы вернулись в вагон, заперли дверь, опять начали страдать и по очереди навещали отверстие в окне. Вскоре, отъехав от станции, на которой мы остановились на минуту, Томсон весело выпрямился и воскликнул:

— Теперь нам будет хорошо. Я думаю, что мы на этот раз справимся с командором. Я, кажется, нашел вещество, которое заглушит его.

Это была карболовая кислота. У него оказался большой запас ее. Он спрыснул ей все вещи: ружейный ящик, сыр, все кругом. Затем мы уселись, исполненные радужных надежд. Но ненадолго. Видите ли, два аромата начали смешиваться и тогда… одним словом, мы бросились к двери, выскочили вон из вагона, Томсон закрыл лицо своей банданой и сказал добрым, беспомощным голосом:

— Все бесполезно. Мы не можем с ним справиться. Он поворачивает в свою пользу все, что мы предпринимаем, чтобы заглушить его, придает всему свой букет и торжествует над нами. Знаете, кажется, теперь запах во сто раз хуже, чем был вначале. Я еще никогда не видел, чтобы кто-нибудь из них работал так добросовестно и с такой проклятой настойчивостью; нет, сэр, никогда не видел во все свои поездки, а я перевез их немало, как я уже вам докладывал.

Намерзшись досыта, мы опять вошли в вагон, оставаться там дольше было невозможно. Так мы все время переходили взад и вперед, замерзая и оттаивая по очереди. Через час мы остановились на другой станции, и, когда поезд опять тронулся, Томсон явился со свертком в руках и сказал:

— Капитан, я еще раз хочу попробовать изгнать его, уж последний раз; если уж и это не подействует, нам останется только умыть руки и сойти с дороги. Так я думаю.

Он достал куриные перья, сухих яблок, листового табаку, тряпок, старых башмаков, серы, ассыфетиды и пр. и пр. и разложил это все на железный лист посреди пола и зажег. Когда все это разгорелось, получился такой букет, что я не понимаю, как мог устоять против этого запах трупа. Все прежнее казалось простой поэзией в сравнении с этим запахом, но представьте себе, что первоначальный запах выделялся среди всего этого во всем своем величии, вся эта смесь запахов как будто придавала ему еще большую силу и, Боже, как он был роскошен. Я делал эти размышления не там, там не было времени, но на площадке. Томсон задохнулся и упал, и я едва успел вытащить его за шиворот, как сам потерял сознание. Когда мы пришли в себя, Томсон сказал в полном отчаянии:

— Нам придется остаться здесь, капитан. Губернатор желает путешествовать один, он решил это и не может отозвать нас назад. И знаете, — прибавил он, — мы теперь отравлены. Это наше последнее путешествие, вы можете быть в этом уверены. Результатом всего этого будет тиф. Я чувствую, что он уже начинается. Да, сэр, мы уже избраны, это так же верно, как то, что вы родились на свет.