Борис Егоров - Сюрприз в рыжем портфеле (сборник)
— Мотор!
— Есть мотор!
— Камера!
Ленка снова включает станок, улыбается, больше на камеру смотрит.
— Стоп! — командует режиссёр. — Лена, не снимайтесь — Сосредоточьтесь на работе. Улыбаться будете, когда к вам подойдёт редактор, ведущая репортаж. Она вас спросит: «Как сегодня работается?» Вы скажете: «Сегодня как никогда хорошо! До перерыва выполнила сменную норму!» Внимание! Отставить внимание! Лена, работайте, двигайтесь, Что вы застыли?
— Вживайся в образ, Ленка! — советуют ей.
— Мотор!
— Есть мотор!
— Камера!
Ну, пошло получше. К Ленке подходит редактор, блондинка в розовой кофточке:
— Как вам сегодня работается?
— Сегодня как никогда…
— Стоп! — кричит маленький бородатый. — Голос плохой.
А голос у неё правда ужасный. Хриплый, загробный.
— Лена, что с вами? Почему вы так хрипите?
— Вчера пообедать некогда было… Одно мороженое ела…
— Вот ду… — вырвалось у Шурки Петруниной. — Тоже мне кинозвезда. Людмила Гурченко.
Тут я, как помреж, вмешался:
— Товарищи, — говорю, — принесите ей горячего чаю из буфета. Горло оттаять надо.
Ну, с Ленкой всё в конце концов хорошо обошлось. В образ она вошла. И голос прорезался.
Следующей Машу снимали.
Редактор ей объясняет, что делать:
— Вы подходите к мастеру и что-то у него спрашиваете…
— А что я спрашиваю?
— Ну, советуетесь с ним по вопросам технологии…
— А она никогда не советуется, — говорят мастер. — Упрямая и гордая. Если что не получается, губу закусит, на глазах чуть не слёзы, а до всего сама дойдёт. Характер у неё — железо резать можно. А голова изобретательная, как будто…
— Мотор! — кричит вдруг режиссёр. — Снимайте, записывайте: мастер золотые слова говорит!
Окончили мы персональные съёмки, и оператор меня спрашивает:
— Что это у вас вон там под потолком ходит?
— Мостовой кран, — говорю. — Тяжёлые детали переносит. Видите, рельсы по стенкам идут. По ним он и катается. А сбоку — кабинка. В ней машинист.
— Во-во! Меня бы в эту кабинку с камерой, а? Вид участка сверху! Организуете?
Я, конечно, организовал. Пригнал кран с другого конца цеха. Ругались там! Завидовали. Ну, и потом дело у них какое-то было. То мы одни не работали, а то и они стали.
А на другой день они ещё больше ругались. Их в столовую не пускали. Два с лишним, часа снимали, как мы обедаем. Съёмка — дело ответственное. Столы двигали. Скатерти переворачивали, чтобы почище были. За салфетками бумажными в магазин бегали — некультурно без салфеток в стаканчиках. Ну, репетировали, чтобы всё как в жизни было. Кто что говорит, кто куда идёт, кто в книгу жалоб благодарности записывает. А книги, как и бумажных салфеток, в столовой не оказалось. Принесли гроссбух из бухгалтерии.
Потом режиссёр замечания делал, кто сидит неправильно, кто шапку на стол положил, а кто шею очень длинно вытянул, чтобы в аппарат попасть.
Вот так. То да сё. Два с лишним часа. За это время некоторые по три вторых съели. И по батарее компота. Конечно, за свои деньги.
А почему так получилось? Пока его приготавливаются снимать, освещение прилаживают, примериваются, мотор включат, а у него на тарелке уже ничего нет. Народ рабочий. К съёмкам не привыкший. Не то что артисты, которые прикладывают к губам пустые чашки и делают вид, что кофе с молоком пьют.
Режиссёр говорит:
— Что, у вас тарелка опять чистая? Берите ещё что-нибудь…
Лучше всех Ленка снималась: у неё всё-таки уже стаж… Знает, как куда глядеть надо.
Сидит без косынки. Кефир с хрустящими: хлебцами мелкими глотками пьёт. Худеет. И нос невзначай поправляет.
Снимали ещё, как стенгазету выпускаем, как агитатор в перерыве беседует, как зарплату получаем. Нам её ради этого случая на два дня раньше выдали.
А потом режиссёр встал на табуретку и говорит:
— Ну вот и всё, товарищи. Спасибо вам! Спасибо Алексею Степановичу! (Это мне). Теперь смотрите фильм о себе на голубых экранах.
Жалко было с ними прощаться. Мы очень сблизились и стали, как говорят, членами дружного, сплочённого съёмочного коллектива.
… Фильм, наверно, получился хороший. Я говорю «наверно», потому что его никто не видел. Его не показывают. Не разрешают. Из-за этих съёмок наш участок из передового в отстающие превратился.
1968
КОМЕДИАНТ
Сидим мы однажды со старым приятелем, беседуем, и вдруг он говорит:
— Знаешь что: по-моему, тебе надо сделать пластическую операцию лица.
— А зачем, — спрашиваю, — я буду делать эту операцию? Что я — преступник, от следствия скрывающийся? Или злостный неплательщик алиментов?
— Нет, — отвечает, — ты не преступник. Но к хирургам, специалистам по пластическим операциям, обращаются не только уголовники. К ним идут, например, те, кто желают выглядеть помоложе…
— Помоложе, — говорю, — мне не надо. Жена мой возраст знает. Друзья тоже. Коллективу я свою биографию на собрании рассказывал. А в отделе кадров анкета лежит со всеми данными.
— Чудак! Будто не догадываешься, о чём речь идёт! Тебя же всегда выдаёт твоя физиономия. Говоришь одно, а на ней написано другое. Пусть уж ничего не будет написано, чем что-то. Сделай себе этакое нейтральное лицо.
Это правда, физиономия меня всю жизнь подводит.
Мама рассказывала: когда я был ещё совсем сырым младенцем — подойдут к моей кроватке родственники или соседи, поглядят на меня и скажут умилённо:
— Какое у него осмысленное выразительное личико!
Позже они говорили обо мне совсем другое. Осмысленное, выразительное личико им не нравилось.
Когда у нас бывали гости, мама спрашивала меня, отведя в сторонку, чтобы никто не слышал:
— Почему ты волчонком смотришь на тётю? Почему ты ехидно смеёшься над дядей, когда он кушает?
Папа вопросов не задавал — он приказывал:
— Перестань корчить рожи, комедиант!
А я виноват, если у меня глаза такие говорящие, как у собаки? Если я скрыть ничего не умею?
Когда дядя ест, он всегда торопится и дёргает носом. А на усах у него крошки. Вот мне и смешно. А тётю я не люблю, потому что она всегда говорит: «Детям за столом со взрослыми — не места». Тогда меня и мою двоюродную сестру отсаживают в угол на низенькие скамеечки и накрывают салфеткой табуретку.
Если гости долго засиживаются, то тётя вздыхает:
— Ох-ох! Нам же за город! Уже так поздно!
— А вы оставайтесь ночевать, — предлагает мама.
Тётю и дядю долго уговаривать не приходится, они остаются. Они спят на моём диване, а я на полу. На матраце. Вместе с кошкой.
— Когда гости будут собираться домой, ты скажи им: «Приходите к нам, пожалуйста, ещё», — наставляет меня мама.
И вот я говорю:
— Приходите к нам, пожалуйста, ещё.
А на лице у меня написано другое: «Ох, как вы надоели! Не приходите больше». Это то, что я думаю.
— Ну-ну, попрощался и иди в комнату, — торопит мама.
Я понимаю, что дядю и тётю я пригласил не так.
А потом я пошёл в школу. В школе опять были одни неприятности. На той же почве.
Учительница сказала мне, что раз я умею рисовать, то должен делать стенгазету. На совете отряда за то, чтобы я был редактором стенгазеты, проголосовали все. Сами редакторами быть не хотели. Хотели, чтобы редактором был я.
Редактором я стал, но газета не выходила. Вернее, вышла всего один раз. Я вырезал из журнала панораму Москвы, нарисовал лозунг: «Да здравствует Первое мая!», переписал от руки две заметки из «Пионерской правды», изобразил почтовый ящик и обратился к соклассникам: «Пишите в нашу газету!»
Они не писали. И газета не выходила.
Учительница вызвала мою маму: «Ваш сын спустя рукава относится к своим общественным обязанностям». Мама была очень огорчена.
— Ну, скажи, Петя, что это — твоя ошибка. Что ты глубоко прочувствовал её, что ты очень любишь стенную газету, — внушала мне классная руководительница.
Мама смотрела на меня в упор, и я сказал, что допустил ошибку. Стенная газета — тут я даже приврал, чтобы скорее отпустили, — это то, что я больше всего люблю.
Но искреннее, чистосердечное признание но спасло. Учительница с горечью заключила:
— Нет, вижу, Петя, что ты не прочувствовал…
Так меня и увела мама от учительницы непрочувствовавшим.
А я по дороге думал: что я должен был прочувствовать? И зачем вообще я должен писать на стене в красной рамке, что Петров хорошо учится, а Сидоров — в серой рамке — плохо? Это я и так им могу сказать. В коридоре на переменке. А я могу и в классе. Тогда зачем даром изводить тушь и акварельные краски?
Учительница этого не понимает. Мама тоже.
Мама говорит:
— Когда ты сказал учительнице, что любишь стенную газету, у тебя была такая брезгливая, кислая физиономия, что я готова была сквозь пол провалиться! Откуда ты только её взял?
